Раздались смешки, Фюльбер закричал:

— Это бессовестное вранье!

— Э, погодите, — тут же сказала, не попросив слова, низенькая тучная женщина лет сорока с лишком.

Она встала. Это была Жозефа, экономка Фюльбера. Вообще‑то ларокезцы смотрели на нее свысока, потому что она была португалкой (а наши ларокезцы заядлые националисты), но любили ее за острый язык. «Уж если у нее что на сердце, она все тебе напрямик выложит».

Красотой Жозефа не блистала. Кожа у нее такая, будто век не знала ни воды, ни мыла. Вдобавок Жозефа была коротконогая, толстощекая и грудастая. Но в крепких белых зубах, крупном подбородке, черных, на редкость живых глазах и пышной шевелюре Жозефы чувствовалась какая‑то добродушная животная сила.

— Погодите, — продолжала она с резким простонародным акцентом, что придавало особенную убедительность ее словам, — какое же это вранье, когда это самая что ни на есть правда. Это правда, монсеньор хотел меня выгнать, а заместо меня взять девчонку! А уж она бы так его не ублажала, — добавила Жозефа, не знаю, с искренним или притворным простодушием.

Под смех и шуточки по адресу Фюльбера она села на место. Я отметил, что он, однако, не решился отбрить Жозефу. Зная, видно, ее язычок, он предпочел снова накинуться на меня.

— Не понимаю, что ты выиграешь, раздувая все эти сплетни против твоего епископа! — высокомерно выкрикнул он.

— Прежде всего, ты не мой епископ! Нет! А выиграю то, что уличу тебя в распространении разных небылиц. Вот, кстати, одна из них, и нешуточная. Ты заявил, будто я заставил своих слуг избрать меня священником. Так вот, во‑первых, да будет тебе известно, что у меня слуг нет, — веско сказал я, — у меня есть друзья, и все мы равноправны. В отличие от Ла‑Рока ни одно важное решение в Мальвиле не принимается, пока его не обсудят все сообща. А хочешь знать, почему меня избрали священником? Сейчас скажу: ты хотел навязать нам в этой роли мсье Газеля, а мы этого не хотели. Надеюсь, мсье Газель не обидится на мои слова. Вот почему друзья избрали меня аббатом. А хороший или плохой из меня священник, судить не мне. Я священник по избранию, равно как и мсье Газель. И стараюсь делать свое дело добросовестно. На безрыбье и рак рыба. Думаю, что я не хуже мсье Газеля и уж наверняка много лучше тебя. (Смех, аплодисменты.)

— Твоими устами глаголет гордыня, — закричал Фюльбер. — Ты лжепастырь, вот ты кто! Дурной пастырь! Чудовищный! И ты это сам знаешь! Я уже не говорю о твоей личной жизни...

— А я о твоей...

Тут он промолчал. Как видно, побоялся, что я расскажу о Мьетте.

— Довольно и одного примера, — в бешенстве продолжал он. — Ты относишься к исповеди как еретик и как еретик ее осуществляешь!

— Не знаю, — скромно возразил я, — ересь это или нет. Я не настолько сведущ в религии, чтобы судить об этом. Скажу только одно — я отношусь к исповеди с осторожностью, ибо в руках дурного пастыря она легко может стать орудием наушничества и порабощения.

— И вы правы, мсье Конт, — зычно выкрикнула Жюдит, — в Ла‑Роке исповедь и стала таким орудием в руках этого эсэсовца!

— Молчите, вы, — повернулся к ней Фюльбер, — вы бесноватая, бунтовщица и дурная христианка!

— И не стыдно тебе, — крикнул Марсель, наклонившись вперед и ухватившись могучими руками за спинку стула, — так разговаривать с женщиной, да еще с женщиной, которая куда образованней тебя и даже однажды поправила тебя, когда ты молол чепуху о братьях и сестрах Христовых.