Конечно, было легко заменить имя Нико именем Виктор. Кузен Виктор, всегда такой внимательный, он, несомненно, он и спрашивал о них. В имени Виктора было на две буквы больше, чем в имени Нико, но с помощью резинки и ловкости рук можно было изменить имя. «Сегодня утром Виктор спросил о вас». Это так естественно, что Виктор зашел навестить маму и спросил ее о родственниках, уехавших в Париж.

Когда он вернулся домой завтракать, письмо по-прежнему лежало у него в кармане. Он окончательно решил ничего не говорить Лауре, которая встретила его приветливой улыбкой, игравшей на ее лице, казавшемся немного расплывчатым после отъезда из Буэнос-Айреса, как будто бы серый воздух Парижа лишил его красок и четкости. Больше двух лет они прожили в Париже, покинув Буэнос-Айрес спустя два месяца после смерти Нико, но, по правде говоря, Луис простился с Аргентиной в день своей женитьбы на Лауре. Однажды вечером, после разговора с Нико, который уже был болен, Луис поклялся, что убежит из Аргентины, из особняка, от мамы, от собак, от брата. В те месяцы все кружилось вокруг него подобно фигурам в танце: Нико, Лаура, мама, собаки, сад. А его клятва была сродни дикому поступку человека, который вдруг разбивает вдребезги бутылку на танцплощадке и прерывает танцы, расшвыривая осколки. Все было диким в эти дни: его женитьба, его внезапный отъезд без объяснений и разговоров с мамой, отказ от всех принятых правил общественной жизни, отказ от друзей, удивленных и разочарованных. Ему было все безразлично, даже слабые попытки Лауры удержать его. Мама оставалась совсем одна в особняке, с собаками и лекарствами, с вещами Нико, все еще висевшими в шкафу. Пусть себе остается, пусть все убираются к чертям. Казалось, мама все поняла, она уже не оплакивала Нико, а по-прежнему бродила по дому, с холодным и отрешенным видом старого человека, ожидающего своей смерти. Но Луис не любил вспоминать о том, что происходило в день его отъезда, чемоданы, такси у дверей, дом, где прошло его детство, сад, где они с Нико играли в войну, двух собак, ленивых и глупых. Теперь он был готов забыть обо всем этом. Он ходил в рекламное бюро, рисовал плакаты, возвращался обедать, выпивал чашку кофе, которую ему подавала с улыбкой Лаура. Они часто ходили в кино, в лес, все лучше узнавали Париж. Им везло: жизнь текла удивительно легко, работа не тяготила, квартира была хорошей, фильмы — превосходными. И вот тогда приходили письма от мамы.

Он не питал к ним ненависти. Если бы их не было, свобода свалилась бы на него невыносимой тяжестью. Мамины письма приносили ему молчаливое прощение (но за что его, собственно, было прощать?), они как бы перебрасывали мост, по которому можно было пройти. Каждое письмо приносило ему успокоение или беспокойство о здоровье мамы, напоминало о семейных заботах, о существовании знакомого порядка. Но вместе с тем этот порядок бесил его. Да, он бесил его, и бесил из-за Лауры, потому что она была с ним в Париже, а каждое письмо мамы делало ее чужой, делало ее соучастницей того порядка, от которого он отказался однажды ночью в саду, когда вновь услышал приглушенный и почти смиренный кашель Нико.

Нет, он не покажет Лауре письмо. Было неблагородно заменять одно имя другим. Но нельзя же, чтобы Лаура прочла эту фразу. Ужасная ошибка мамы, глупая случайная небрежность — он как будто видел маму, которой трудно сладить со старым пером, с выскальзывающей бумагой, со старческим зрением, — пустила бы ростки в Лауре подобно отзывчивому семени. Лучше выбросить письмо (и он выбросил письмо в тот же день) и вечером пойти с Лаурой в кино, забыть как можно скорее о том, что Виктор спрашивал о них.