Из всех двенадцати рожденных детей она до сих пор выделяла пятого по счету, самого красивого ребенка — нежного, златокудрого, похожего на рисованного богомазами херувима. Но, видно, оттого и было такое сходство, что не жилец на белом свете оказался малыш. Дурковатый соседский мальчишка, обожавший прелестное двухлетнее дитя, взял его с собой погулять в весеннем дворе. Только вышли — рухнула трехрядная поленница, сложенная накануне для сушки… Мать выкопала из-под дров раздавленное тельце, комком холодеющей плоти обмякшее в руках, убежала со страшной ношей в тайгу и скрывалась там, безумная, надеясь вдохнуть жизнь в погибшее свое сокровище. Искали несколько дней. Уже думали, сгинула с горя, как вернулась, темная ликом, с начавшим разлагаться трупиком. После похорон проспала почти неделю и громко пела ночами.

— Ой, матушка (матушками бабка называла всех женщин), как поняла головой-то, што смертенький, будто и я с жизнью распростилася. Грех самой к могиле рядить, а все одно никому не дозволила, обмыла его, обкричала, сама гробик украсила…

Правнучка поторопилась отвлечь от тяжелых воспоминаний:

— Бабушка, после-то у вас еще детки были?

— Были, как не быть! Случалось, до сроку дите выпадало, ежели чего тяжелого подымешь, а так рожашь и рожашь без конца. Я сама-то из последышей, пятнадцатая. Наша семья казацкая, приежжая с Дону, фамилия тятина — Донской. Прадед его был оттедова или, могет, ишшо ранешние. Сибирь здоровущая, порастерялися все. Доведется Донских встренуть, знай: сродственница ты имям.

— Бабушка, а кого вы больше всех любили… из мужей? — пытала правнучка, невольно затаив дыхание.

— Пуще всех — Веничку жалела. Повадно мне было с им. Я-то уж шибко в летах ходила, а он младешенек, за двадцать тока. Баской, глаза поволочны, волосы кучерявы, девки иззавидовалися. Молод, да плотник, дитям моим все норовил помочь, с внуками игрался, меня спервоначалу до тяжелой работы не допускал. Опосля сам, болезнай, с чахотки сгорел. Хоть мало пожили, да славно. Спустимся, бывало, на берег, река под домом туточки, сядем в ветку, на небо обое глядим…

— На дереве, что ли, сидели? — удивилась правнучка.

— Да како тако дерево, како тако! — сердито заквохтала бабка. — Лодка махонька — «ветка» по имени. Плывем по забережью, глядим на небо-то. Звездочка упадет — человек родился. Две звездочки — враз двойнята, а мы радые! Он к сердцу меня прижмет и всяки жалостны слова говорит, говорит… Я слушаю — гармонь в душе!

— А какие слова?

— По-всякому голубил: зорюшка моя, пташечка, курочка…

Вертевшийся рядом праправнук захохотал:

— Бабка — курица, бабка — курица!

Старуха обиженно умолкла. Отрешенно вытаращилась в окно на синеющие холмы и медленно, тихо посветлела лицом, будто ее вылинявшим глазам удалось высмотреть неведомые, возвращенные сердобольной памятью дали.

Правнучка отогнала сына. Погладила, ластясь, пергаментную, усеянную ржавью бабкину руку:

— Вы у нас, бабушка, красавица. Беленькая, чистенькая, как курочка…

Вдохновленная поддержкой, бабка азартно закричала в раскрытую створку окна выбежавшему праправнуку:

— Сам петух! Голопузый, лупоглазый петух, петух!

Отомстив, откинулась в кресле, довольная, и снисходительно вздохнула:

— Малой, што с его возьмешь…

— Бабушка, а правда, что вы революционера Нестора Каландаришвили видели?

— И-и-и… Видала. Я в тую пору вдовела опосля Тимоши-то. Тимоша купец был, дом большой, богатый — шкапы резные, самовары тульские, в сундуках шубы, тулупы, шапки ни по разу не надеванные.