Через двадцать минут я уже катил мимо горбатых кирпичных домов, девушек, толкающих перед собой детские коляски, винных погребков, газетных киосков и цветочных магазинов; выброшенных за ненадобностью рождественских елок, вмерзших в обледеневшие сугробы; старух с кошелками, с трудом переставляющих ноги по дороге из бакалейной лавки. Я направлялся прямо в жилой квартал Браунсвилл‑Хаусес – образчик архитектурной дикости, возникший в результате акции, проведенной в 1940‑е годы какими‑то богатыми белыми ньюйоркцами, которые решили, что бедные чернокожие южане могли бы наслаждаться жизнью в приземистых безликих домах со стенами из шлакобетона и дверями из листового железа. Дома эти находятся примерно в двух кварталах от Ист‑Нью‑Йорк‑авеню. Осторожно обогнув все рытвины, я вполне прилично припарковался. Солнце уже зашло, и температура упала до минус одного. Несколько подростков, расположившихся на ступенях высокого крыльца (хотя им и следовало в это время сидеть в школе, в роли прогульщиков они, очевидно, чувствовали себя безопаснее), явно заприметили мою машину. Пока она была новой, дети не измывались над ней, воображая, что на черном «империале» может разъезжать только детектив или политик. Но с тех пор машине немало пришлось пережить: в нее врезались и обдирали, били в бок и задерживали за стоянку в неположенном месте, ее расписывали непристойностями из баллончиков и взламывали дверцы, писали на нее и отрывали бампер. Вот только угоняли ее всего два раза. Чтобы как‑то умерить их интерес к своей машине, я наваливал на переднее и заднее сиденье кучу всякого хлама: пустые бутылки из‑под кока‑колы, куски оберточной бумаги, скомканные листки из репортерского блокнота, сброшюрованные карты города. Как‑то я поставил на руль замок системы «клаб», так детишки обрызгали его фреоном, а когда сталь замерзла, разбили ее молотком. Думаю, я мог бы ездить на чем‑то более симпатичном, на «сентре» например, но дня через три она оказалась бы на пароме, плывущем в Гонконг.

Я отыскал наконец нужный квартал, состоявший из обыкновенных кирпичных шестиэтажек, украшенных, помимо витиеватых каракулей и замысловатых угроз и прозвищ, еще и вертикальным рядом окон‑розеток с пластиковыми рамами и задвижками, мешающими детям вылезать наружу, а преступникам влезать внутрь. Со всех сторон гремел рэп, прорезаемый чавканьем собак, облаивающих через грязные сугробы собак из других домов. Кое‑где языками наружу высовывались матрацы, окна украшали щербато оскаблившиеся гирлянды минувшего Рождества, вычурные каракули, полусгнившие полки для цветочных горшков, ряды веревок для сушки белья с развевающимися на них носками, трусами и детскими пижамами. В общем, картина открывалась причудливая и даже зловещая, хотя в ней не было, однако, ничего необычного.

Первым делом я отыскал полицейских, пожарных и, конечно, детей на велосипедах. Именно дети точно подскажут вам, есть ли еще шансы взять горячий след на месте происшествия – ведь они быстро теряют интерес к подобным вещам, особенно если кровавые сцены менее эффектны, чем те, что они видят по ТВ; и если они бессмысленно кружат на одном месте, начинают спорить, ругаться, значит, ситуация «остывает», тела увезли, а свидетелей и след простыл. Однако в тот момент обстановка выглядела так, будто все произошло десять минут назад. Пройдя вперед, я с удовольствием отметил, что поблизости не было ни одной телевизионной группы. Простые копы меня, как правило, не узнают, но если кого‑то убивают, сразу появляется детектив, расследующий убийства, и мы обычно перекидываемся несколькими словами. (Должен сознаться, – и лучше сделать это заранее, – что я с некоторых пор оказался связан с этими копами: Хэл Фицджеральд, крестный моей дочери, стал при Джулиани одним из помощников комиссара полиции, что, с одной стороны, было хорошо, а с другой – не очень, поскольку сразу начинаешь обмениваться любезностями и забываешь, что играешь за команду противников.