Случай этот произвел на обоих друзей сильнейшее впечатление; Морошкин до конца своих дней хранил пулю, вытащенную из стены, и оба они смотрели на нее как на некое предупреждение им на пороге их обвинительной деятельности: предупреждение не поддаваться первому впечатлению, не отбрасывать без разбора частности, не делать из частностей поспешный вывод и не притягивать к этому выводу все остальные данные.

А мы с Лешкой Горчаковым, кроме того, договорились, что никогда не пойдем на то, чтобы фабриковать доказательства. Конечно, все без исключения следователи позволяют себе маленькую «липу» — исправить дату, например, расписаться за фигуранта в каком-нибудь уведомлении, которое зачитал ему по телефону. И прокуроры это знают, но такова система, строго ограничивающая сроки следствия, но не учитывающая следственную загрузку, из-за которой в эти сроки уложиться может только волшебник, научившийся останавливать время; никакая рациональная организация труда здесь не поможет.

Я лично наблюдала, как наш зампрокурора по надзору за милицией, кстати, глубоко порядочный человек и прекрасный специалист с огромным стажем, отправил милицейской следовательнице дело на доработку. Я зачем-то зашла к нему в кабинет в пятницу в четыре часа, когда молодая специалистка из следственного отдела, кстати, тоже грамотная и порядочная девушка, принесла ему на утверждение дело с обвинительным заключением; а зампрокурора придрался к тому, что действия виновных — разбойников — квалифицированы не совсем правильно, надо вменить им еще один признак состава, который ровным счетом ничего не изменит в их судьбе и не повлияет на меру наказания, но отсутствие упоминания о нем в обвинительном заключении может повлечь доследование (это было еще в незапамятные времена, когда суды возвращали дела на доследование, за что бедных следопытов лишали всяческих благ и пинали ногами; это теперь всем все равно).

Так вот, в пятницу в четыре часа зампрокурора предложил следовательнице забрать дело, перепечатать формулы обвинения двоих разбойников на трех листах каждая, дополнив их нужным признаком состава, затем поехать в следственный изолятор, перепредъявить подследственным обвинение, пересоставить обвинительное заключение — и это, заметьте, в то время, когда о компьютерах и мечтать не смели, карябали следственные документы на допотопных «ундервудах»; перешить дело, переписать опись и представить все в готовом виде прокурору до истечения рабочего дня, так как завтра, в субботу, истекает срок содержания разбойников под стражей, и, если это не будет сделано, их придется отпускать.

Следователь вышла следом за мной, попросила разрешения воспользоваться моей машин кой, в три минуты допечатала нужный признак, расписалась за обоих негодяев и понесла дело прокурору.

Тот похвалил ее за оперативность, утвердил обвинительное заключение, и все остались довольны, хотя прокурор понимал, что за полчаса переделать все эти документы, съездить в изолятор и вернуться назад невозможно, а следователь понимала, что прокурор это понимает.

Но даже такие штучки, хоть это и не богоугодное дело, все же достаточно невинная «липа».

Другое дело — фальсификация доказательств.

Страшнее этого ничего быть не может, а самое страшное то, что это затягивает; позволив себе такое один раз, в виде исключения, потом начнешь думать, что это оказалось не смертельно, и почему бы не повторить еще раз, раз все так удачно сошло?

Я же прекрасно помню, как Лешка вдохновенно говорил:

— Допустим, мы с тобой знаем точно, что некто — негодяй, и должен сидеть в тюрьме. А доказательств нету. А он над нами смеется и рожи корчит. И санкцию на арест нам не дают. Что делать? Дать ему водички попить из чистого стакана, а потом его отпечатки на ножик окровавленный? — это Лешка намекал на недавно осужденного эксперта-криминалиста, который по заданию уголовного розыска именно этим и занимался, с полной уверенностью в том, что он — за правое дело.