|
На руках и щеках у нее были красные отметины: она щипала и била себя. Она заявила, что эти замечательные отважные мужчины и милая женщина-учительница погибли из-за нее. Когда я спросила, почему она так считает, посетительница объяснила, что написала не одно, а целых два письма в поддержку программы запуска пилотируемых космических кораблей, одно в «Чикаго Трибьюн», второе — члену палаты представителей от их штата. Дело в том, что через некоторое время пострадавшие женщины начинают автоматически принимать на себя вину. И не только за что-то конкретное — за все.
Рози вспомнила Билла, который провожал ее до Корн-билдинга, обнимая за талию. «Не говори, что ты виновата, — сказал он. — Не ты ведь создала Нормана». — Долгое время я никак не могла понять эту часть синдрома, — призналась Анна, — но теперь мне кажется, что я разобралась окончательно. Кто-то должен быть виноват. Иначе вся боль, одиночество и депрессия не имеют ни малейшего смысла. Иначе человек сходит с ума. Лучше чувствовать себя виноватым, нежели свихнуться. Но вам, Рози, уже пора вырастать из этих штанишек. — Я не понимаю вас. — Отлично вы все понимаете, — спокойно возразила Анна, после чего разговор перекинулся на другие темы.
2
Через двадцать минут после того, как она попрощалась с Анной, Рози лежала в постели с открытыми глазами, сцепив пальцы и сунув руки под подушку, глядя вверх в темноту, и в ее голове воздушными шарами проплывали лица. Робби Леффертс, похожий на старичка, продающего билеты благотворительной лотереи или карточки с предсказанием судьбы; она увидела, как он протягивает ей билетик с надписью «Выйдешь из тюрьмы на свободу». Рода Саймонс с торчащим в волосах карандашом, говорящая Рози, что на ноги следует надевать нейлоновые чулки, а не лучки. Герт Киншоу, человеческий вариант планеты Юпитер, в неизменных тренировочных штанах и мужском свитере с V-образным вырезом — и то, и другое размера XXXL. Синтия Как-ее-там (Рози до сих пор не удалось запомнить ее фамилию), никогда не унывающая любительница панк-рока с волосами, выкрашенными в два ярких цвета, рассказывающая, что в детстве она часами сидела перед картиной, на которой вода в реке совсем по-настоящему текла. И Билл, конечно же. Она увидела его карие глаза с проблесками зелени, волоски на висках, растущие к затылку, увидела даже крошечную точку шрама на мочке правого уха, которое он когда-то проколол (скорее всего, еще в колледже, набравшись смелости благодаря нескольким порциям горячительного), а потом дырочка заросла. Она почувствовала прикосновение его руки к собственной талии: теплая ладонь, сильные пальцы; время от времени его бедро касалось ее бедра, и ей хотелось знать, что он чувствует при этом, волнуют ли его прикосновения так же, как ее. Сейчас она с готовностью признавала, что ее эти прикосновения, без сомнения, возбуждают. Билл настолько отличался от Нормана, что представлялся ей едва ли не гостем из другой Солнечной системы. Она прикрыла глаза. Погрузилась в воспоминания. Из темноты выплыло еще одно лицо, проявляясь, как изображение на опущенной в химический раствор фотобумаге. Лицо Нормана. Норман улыбался, однако его серые глаза оставались холодными, как куски льда. «Я забрасываю блесну, дорогая, и в конце концов поймаю тебя на крючок. Лежу на кровати не так уж и далеко от тебя, между прочим, и думаю о тебе. И очень скоро мы с тобой поговорим. И я намерен поговорить начистоту. Правда, беседа не затянется надолго. А когда она завершится…» Он поднял руку. В ней оказался простой карандаш «Монгол» № 2, заточенный острее, чем кончик иглы. «В этот раз я не трону ни твои руки, ни плечи. Сейчас меня больше интересуют твои глаза. Или язык. Как тебе это нравится, милая? Получить карандаш в свой квакающий, лживый я…» Ее глаза резко открылись, и лицо Нормана исчезло. |
