«Евразийцев» первыми затронула эта волна внутренних пререканий и протестов. Произошел раскол, с одной стороны встали те члены группы, которых клонило «влево», с другой – те, кто объявлял себя приверженцами народной демократии, полностью отрицая гегемонию большевиков. Некоторые – например, князь Николай Трубецкой, один из основателей «Верст», – со скандалом «подавали в отставку». Страшно взволнованный этими нескончаемыми ссорами и предательствами, Сергей Эфрон тем не менее оставался верен самой идее евразийства.

Неспособная разделять иллюзии мужа и следовать за ним по этому пути, Марина отдалась другим увлечениям и другим встречам. Пока он вел переговоры, пытаясь снюхаться с перебежчиками из СССР, имевшими весьма сомнительные намерения, она с энтузиазмом открывала для себя творчество Натальи Гончаровой, русской художницы, эмигрировавшей в Париж, внучатой племянницы жены Пушкина. Тот факт, что художница носила то же имя и ту же фамилию, что и Наталья Николаевна, имевшая столь роковую судьбу, казался Марине знаком, посланным ей из потустороннего мира, и оттого живописные произведения тезки и однофамилицы жены великого поэта только еще больше восхищали ее. Она часто приходила в мастерскую Гончаровой и принялась писать большой прозаический этюд, намереваясь раскрыть в нем личность и талант своей новой подруги. Та – тоже из породы дарящих – в свою очередь, согласилась проиллюстрировать поэму Цветаевой «Молодец», что позволяло сделать издание роскошным, и поучить рисованию явно наделенную способностями к графике Ариадну. Эссе, которое Цветаева посвятила Наталье Гончаровой, на самом деле вылилось скорее не в раздумья об авангардистской живописи, а в размышления – с интонацией явного осуждения – о странном поведении госпожи Пушкиной, которую Марина обвиняла в легкомыслии, а главное – в попытку разобраться в собственных творческих проблемах. Текст был опубликован «Волей России» только в 1929 году.

В том же самом году приказала долго жить «Евразия»: не хватало финансов, не оказалось читателя. Сергей воспринял крах своего издания как личную катастрофу. «„Евразия“ приостановилась, и Сергей Яковлевич в тоске, – пишет Марина Тесковой, – не может человек жить без непосильной ноши! Живет надеждой на возобновление и любовью к России». Лишенная теперь даже тех скудных средств, что давала семье работа мужа в «Евразии», Цветаева просит своих пражских друзей добиться того, чтобы, по крайней мере, чехословацкое правительство продолжало выплачивать ей хотя бы еще некоторое время жалкое пособие в пятьсот крон, которое было когда-то назначено из милосердия. Кроме того, она писала статьи для немногочисленных русских газет Парижа, но ее там принимали все хуже и хуже. Потому ли, что не нравилась ее поэзия, или потому, что не любили ее мужа? Но ведь она не могла ни писать по-другому, ни изменить политические воззрения Сергея. Ситуация стала совсем уже трагической, когда после краха «Евразии» началось серьезное обострение болезни последнего. Состояние легких требовало немедленной госпитализации в туберкулезный санаторий, но где было найти необходимые на это деньги? На Маринин призыв помочь откликнулось несколько друзей.