— А что же тушинские войска?

— Партия королевича Владислава в Москве куда сильней оказалась — не вышло. Только и Захар особенно настаивать не стал — быстрехонько в польский стан перебрался и вот уж тут душеньку свою, чертом меченую, отвел. В такие наговоры пустился, что посольство Филарета и Голицына князя успеха не имело — провалилось. Теперь Филарет в польском плену сидит.

Собрание это продолжалось много дней, решения же по столь важному делу принять никак не могут. И вот однажды сошлись все люди воедино, как всегда, и начали совещаться. И заключают договор, что не уйдут с этого места до тех пор, пока не изберут царя на московский престол. Размышляли люди эти не один час, и наконец все единодушно воскликнули: «Пусть возведут на престол царя Михаила, сына бывшего прежде боярином Федора Никитича Романова…»

Собралось же тогда у лобного места бесчисленное множество народа от всего Московского государства. И сотворилось тогда дивное: народ был в неведении, для чего собран; и еще прежде, чем вопросили народ, все, словно едиными устами, возгласили: «Михаил Федорович да будет царь и государь Московскому государству и всей Русской державе!»

— Вот и наш час пробил, ваше величество, пора в путь собираться.

— Далеко ли, ясновельможный боярин?

— А это как Господь да удача распорядятся. Верно одно, здесь, в Коломне, оставаться нельзя. Для начала подадимся на юг. Вели челяди собираться. Да не слишком время тянуть. Так оно лучше. Сама-то, государыня, как ехать изволишь — в повозке или верхами?

— Что случилось, Заруцкий?

— Долго говорить. Князь Одоевский донимать стал. Вреда большого, может, и не принесет, а беспокойство от него достаточное. Там на юге как в свое царство въедем.

— Ты уверен, ясновельможный воевода, в чьем-то гостеприимстве?

— Я никогда не стал бы рисковать твоей жизнью, государыня. И жизнью Ивана Дмитриевича.

— Ты же знаешь, что до конца останешься его регентом. Если захочешь.

— Захочу. И буду с позволения вашего величества. Если бы…

— Ты хотел о чем-то попросить, боярин? Говори же, отказа не будет. Не может быть с моей стороны.

— Нет, ваше величество, нет у меня права говорить о том, на что сердце толкает. Тебе поврежу только. И нашему государству. Ведь оно для нас с тобой, ваше величество, важнее всего, правда?

— Правда, ясновельможный боярин.

— Вот видишь…

— Не знаю, не знаю, святой отец, так ли разумна наша поездка в Астрахань?

— Но что может тебя смущать, дочь моя? Пан атаман уверен в своем решении и, насколько мне известно, вел самую оживленную переписку с тамошними властями. Они готовы принять государыню и ее двор с распростертыми объятиями.

— Но мы все больше и больше удаляемся от Европы.

— Ты хочешь сказать, от Польской державы, дочь моя? Но неужели ты представляешь себе возвращение в нее, жизнь под властью того же Зигмунта? Если только он согласится принять и тебя, и твой двор на достойных условиях. Все успело измениться.

— О Польше не может быть и речи!

— Тогда в чем же дело? Земля, созданная Господом, так обширна и таит в себе столько незнакомого и неизведанного, неужели тебе так важно иметь под своей властью ту или иную ее часть?

— Ты хочешь сказать, святой отец, важна власть, но…

— Вот именно власть, государыня! Ты создана для нее и легко можешь убедиться в своем предназначении уже по одному тому, как принимают тебя подданные, как хранят тебе верность, несмотря на все превратности судьбы, те же казаки.