Воспитателями своими похвастать любил — и было кем. Самые выдающиеся в Московском государстве книжники, поп Сильвестр, что Домострой составил, и митрополит Макарий с его Четьими Минеями. Вон на полке стоят: начнешь читать, не оторвешься. Все митрополит собрал сочинения, которые только на Руси читались и в обиходе были.

Все непонятно: откуда при его-то детстве сиротском таких знаний набрался, почему, зная учению цену, о сыновьях не позаботился. Говорят, наследник, царевич Иоанн Иоаннович, что-то сочинять пытался. Не получилось. К управлению государством отец не допускал — к власти каждого ревновал, а уж законного преемника тем более.

И о смерти царевича по-разному толковали. Псковичи на том стояли, что захотел Иоанн Иоаннович сам с королевскими войсками сразиться, войска потребовал. Вот и зашиб его в страшном гневе отец.

Злобен был. Ни в чем удержу не знал. Отец Паисий толковал, что по гневливости и царевича Дмитрия Ивановича все истинным сыном царским признавали. Будто не было для ребенка большей радости смотреть, как домашний скот забивают, того лучше самому по гостинцу за курами да гусями с палкой бегать, бить их насмерть. К учению в Угличе не прилежал — царица не давала. За здоровье сына боялась. Сама еле-еле грамоте знала, как и вся родня ее. А что от итальянского врача или от монахов слышал, на лету схватывал, ничего не забывал. Доктор сказывал, по-латыни ни с того, ни с сего болтать начал. Удивлению эскулапа смеялся, да и опять за палку.

О делах государственных будто бы не слышал, а зимой на том же княжьем гостинце велел изо льда и снега фигур двадцать человеческих слепить. Каждую правильным именем назвал: тот думный дьяк, тот начальник Приказа, тот воевода или ближний боярин. А потом острую саблю принести приказал и принялся рубить. Мол, когда царем стану, вот что с ними сделаю. Одному голову снес, и не кому-нибудь — Борису Годунову. Другому руку, ногу. Кому бедро покалечил. Кого насквозь проколол. Трудился, пока груда снега не осталась. Мать-царица хотела остановить — не перетрудился бы. Не смогла. На нее и то замахнулся, чтобы под руку не попадала.

А Грозный — что ж, недолго после кончины сына убивался. В монастыре подмосковном покаялся. Цесарский посол писал: пешком — ради покаяния — из Александровой слободы, где лет 17 столица Московская находилась, до истинной столицы дошел. И за сватовство новое принялся. Ходить сам не мог — на кресле носили. Голову свесить — невмоготу было: так с задранной к небу и сидел.

Перед смертью на богомолье уже не в силах был ездить. Нарочных посылал, чтоб молились монахи за него: не столько за грехи — о здоровье.

Из кресел в носилки переложили — все по-прежнему гневался, казнил кого словами, кого на деле, жизнь свою проклинал. Кто только при дворе за жизнь свою не опасался! А когда поняли, что не сбылись пророчества звездочетов и колдунов о кончине царя в Кириллин день, нидерландский врач Арендт Классен пришел. Арендт Классен анабаптист, и торговлей в Московии занимался, и медициной. Из его рук принял царь последнюю свою чашу. Пока не закоченел, никто к покойному подойти не решился. И вдруг тоже. Грозный!

С итальянским лекарем говорить не доводилось. Незачем. Хватит того, что отец Паисий пересказал.

Сильно болел царевич. По весне падучей никакая медицина облегчения не давала. На дню сколько раз в припадке бился. После припадка ни о чем вспомнить не мог. Еле-еле лекарь отварами травяным отпоил.