– Жорж, взгляните на этот куст: необходимо заняться им теперь же!

К ней подходит один из учеников, умоляет ехать домой на набережную Бетюн. Она слушается, но, перед тем как сесть в автомобиль, еще раз оборачивается и говорит:

– Так не забудьте, Жорж, о кусте роз…

Ее тревожный взгляд, брошенный на хилое растение, был и последним прости лаборатории.

Она уже не встает с постели. Малоэффективная борьба с неведомой болезнью, называемой то гриппом, то бронхитом, ведет к утомительным способам лечения. Мари подчиняется им с неожиданной, пугающей кротостью, позволяет перевезти себя в клинику для полного обследования. Два рентгеновских снимка, пять или шесть анализов ставят в тупик специалистов, приглашенных к больной. По-видимому, ни один из органов не затронут, никаких характерных симптомов определенной болезни. Но поскольку давнишние рубцы и небольшой воспалительный процесс дали затемнения на снимках легких, доктора предписывают Мари компрессы и банки. Когда же она, нисколько не поправившись, возвращается на набережную Бетюн, окружающие начинают осторожно поговаривать о санатории.

Ева робко намекает, что поездка необходима. Мари неожиданно соглашается. Она надеется на чистый воздух, думает, что ее выздоровлению мешают городской шум и пыль. Строятся планы. Ева поедет с матерью и проживет с ней в санатории несколько недель, затем приедут из Польши ее сестра и брат, чтобы не оставлять ее одну, на август приедет Ирен. А к осени Мари поправится.

В комнате больной сидят Ирен и Фредерик Жолио, говорят с мадам Кюри о работах в лаборатории, о доме в Со, о правке гранок ее книги, которую она недавно кончила писать. Один из молодых сотрудников профессора Рего, Ежи Грикуров, который заходит почти каждый день справляться о здоровье Мари, расхваливает ей всю прелесть и пользу санатория. Ева занимается устройством новой квартиры, выбирает цвет обоев, занавесок и обивки.

Несколько раз Мари с легким смешком говорит, посматривая на дочь:

– Может быть, мы делаем много шума из ничего?

Но у Евы для таких случаев заготовлены возражения и шутки, и ради успокоения Мари она изо всех сил тормошит подрядчиков. Вместе с тем она надеется умилостивить судьбу: хотя врачи и не смотрят на дело пессимистически, да и в доме никто не выказывает тревоги, Ева без всяких на то оснований уверена в худшем.

В солнечные ясные весенние дни Ева сидит часами у постели обреченной на бездействие матери. И перед Евой обнажаются цельная душа Мари, ее чуткое и благородное сердце, ее безграничная нежность, почти невыносимая в такой момент. Она становится прежней «милой Мэ». А главное, остается все той же юной девушкой, которая сорок шесть лет тому назад писала по-польски в письме:

«Люди, так живо чувствующие, как я, и не способные изменить это свойство своей натуры, должны скрывать его как можно больше».

В этом – разгадка ее стыдливой, чрезмерно чувствительной, скрытной, легко ранимой души. Всю свою жизнь Мари подавляла в себе желания признаться в слабости и, может быть, позвать на помощь, готовые сорваться с ее уст.

Даже теперь она не изливает душу, не жалуется или, может быть, чуть-чуть, едва заметно. Говорит только о будущем… О будущем лаборатории, института в Варшаве, о будущем своих детей: она знает, что через несколько месяцев Ирен и Фредерик Жолио получат Нобелевскую премию. Мечтает о своей жизни в новой квартире (чего ей не дождаться) или в своем доме в Со (который так и не будет никогда построен).

Мари слабеет. Прежде чем перевозить мать в санаторий, Ева просит четырех корифеев медицинского факультета собраться на консилиум: лучших, самых знаменитых врачей во Франции.