— Я?! — запротестовал антиквар. — Я влюблен? Что вы! У меня никогда не было времени на это, да и теперь у меня тоже нет времени на такие пустяки… Так вы берете зеркальце, сэр?

— Куда спешить, — возразил Маркхейм, — мне так приятно стоять здесь и беседовать с вами, а жизнь так коротка и так ненадежна, что я не желал бы лишать себя ни единого удовольствия, а тем более такого невинного, как это! Мы должны всеми силами цепляться за всякую, даже малейшую, радость, доступную нам, как цепляется человек, стоящий на краю пропасти или обрыва, за самые крошечные пучочки травы; каждая секунда нашей жизни это такая опасная, обрывистая скала, если только подумать хорошенько, скала высокая-превысокая, настолько высокая, что, если мы свалимся и сорвемся с нее, то от нас не останется ни образа, ни подобия человека. Вот почему особенно приятно поговорить по душам; будем же говорить друг о друге и о себе — будем говорить открыто. Зачем нам всегда скрываться под личиной? Будем искренни и доверчивы, как знать, быть может, мы могли бы стать друзьями, если бы ближе знали друг друга!

— Я могу вам сказать только одно, сэр, — сказал довольно сухо антиквар, — вы или покупайте что вам надо, или уходите из моей лавки.

— Да-да, — сказал Маркхейм, — действительно, довольно балагурить, пора и к делу! Покажите мне что-нибудь другое — зеркало я не хочу.

Антиквар еще раз наклонился, чтобы положить зеркальце на его место, на полку, причем его редкие белокурые волосы упали ему на глаза. Маркхейм подался немного вперед, держа одну руку в кармане своего широкого пальто, затем он приподнялся немного и втянул в себя воздух, как бы собираясь наполнить им свои легкие, чтобы крикнуть во всю мочь, и при этом на лице его отразилось разом несколько противоречивых чувств и ощущений: ужас, отвращение, решимость, непреодолимое влечение к чему-то, и вместе с тем физическое чувство гадливости; из-под растерянно вздернувшейся верхней губы как-то жутко выглянули его острые белые зубы.

— Может быть, это вам подойдет, — сказал антиквар, и в тот момент, когда он стал приподыматься, Маркхейм сзади наскочил на него, длинный веретеноподобпый кинжал сверкнул в воздухе, удар был нанесен. Антиквар забарахтался, как курица с перерезанным горлом, затем ударился виском о полку и копной свалился на пол.

А часы в лавке продолжали тикать на разные голоса; одни довольно громко, но медленно и величаво, как подобало их почтенному возрасту и их внушительным размерам, другие торопливо болтали своими медными язычками, и все разом, каждые по-своему отсчитывали секунды сбивчивым, нестройным хором, наполняя царившую кругом мертвую тишину своеобразными, странными, жуткими звуками. Но вот по тротуару мимо дверей лавки пробежал мальчуган, и стук его тяжелых сапог на каменных плитах заглушил на мгновение эти странные тикающие звуки часов и пробудил Маркхейма к сознанию действительности и всего окружающего. Он в ужасе осмотрелся кругом. На конторке горела свеча и пламя ее медленно колебалось от движения воздуха. От этого мелкого колебания пламени все помещение наполнилось бесшумным, как бы призрачным движением; все кругом колебалось, дрожало, шаталось, кивало и ходило ходуном, как при качке на море. Высокие, длинные тени ложились от различных предметов на стены, потолок и другие предметы, и тени эти дрожали и изгибались, словно насмешливо кивали кому-то; мрак, скопившийся в углах, и широкие темные пятна в тех местах, куда падал свет свечи, как будто ширились и росли, вздувались и опа