Спрошенная о сообщниках, ответила, что таковых у нее не было, кроме одного, который десять лет назад попросил у нее яду, чтобы избавиться от жены, но что этот человек давно уже умер.

Ей влили воды, она несильно дернулась, но говорить не пожелала.

Ей влили воды, она несильно дернулась, но, судя по виду, говорить не желала.

Спрошенная, почему, коль скоро у нее не было сообщников, она писала из Консьержери Пенотье, прося его сделать для нее все, что в его возможностях, и напоминая, что ее и его интересы в этом деле совпадают.

Ответила, что у нее никогда не было сведений, что Пенотье был в сговоре с Сент-Круа по части ядов, и сказать противное значило бы солгать перед своей совестью; поскольку же в шкатулке Сент-Круа нашли записку, касающуюся Пенотье, и поскольку она его часто видела с Сент-Круа, то подумала, что дружба между ними могла бы привести и к продаже яда; в таковом сомнении она решила написать ему, но притом как если бы это было и вправду, полагая, что оный поступок не может пойти ей во вред; Пенотье либо состоял в сообщничестве с Сент-Круа, либо нет, и ежели он состоял, то подумал бы, что маркиза сможет его выдать, и потому сделал бы все, чтобы вырвать ее из рук правосудия, а ежели не состоял, то оставил бы письмо без внимания, вот и все.

Ей вновь влили воды, она сильно задергалась, но сказала, что на этот предмет не может показать ничего другого, кроме того, что уже показала, потому как в противном случае поступила бы против совести».

На этом обычная пытка была завершена: маркиза выпила уже треть того количества воды, которой, как она сказала, вполне достаточно, чтобы утопить ее; палач прервался, чтобы подготовиться к чрезвычайной пытке. Вместо кобылы высотой в два фута он подсунул ей под спину кобылу в три с половиной фута, отчего изгиб ее тела еще усилился, но так как при этой операции длина веревок не была увеличена, члены ее вытянулись еще сильней, и веревки так впились ей в щиколотки и запястья, что потекла кровь; пытка продолжалась, прерываемая только вопросами секретаря и ответами допрашиваемой. Что же касается криков, то их, казалось, никто не слышал.

«Во время вытягивания на высокой кобыле она несколько раз промолвила:

— Боже мой, вы же меня разорвете! Господи, прости меня! Господи, смилуйся надо мной!

Спрошенная, не желает ли она сказать ничего другого насчет своих сообщников.

Отвечала, что ее могут убить, но солгать и тем погубить свою душу не заставят.

Вследствие чего ей влили воды, она встрепенулась, задергалась, но ничего говорить не пожелала.

На требование открыть составы ядов и соответствующих им противоядий.

Сказала, что не знает, какие субстанции входят в их состав, единственно помнит, что входят туда жабы; что Сент-Круа никогда не открывал ей этого секрета; впрочем, она думает, что он не сам их составлял, а делал их ему Глазе; припоминается ей также, что некоторые из них являются просто-напросто очищенным мышьяком; что же касается противоядия, ей известно только молоко, а другого она не знает, и Сент-Круа ей говорил, что, если при первых признаках отравления выпить чашку молока вместимостью в стакан, можно ничего не бояться.

Спрошенная, имеет ли она что-нибудь добавить.

Ответила, что сказала все, что знала, и что теперь ее могут убить, но ничего больше из нее не вытянут.

Посему ей влили воды, она слабо дернулась, сказала, что умирает, другого же ничего не пожелала говорить.

Ей влили воды, она сильно содрогнулась, дернулась, но говорить не стала.

Ей опять влили воды, она не стала дергаться, а громко простонала:

— Господи! Господи! Смерть моя пришла!

Иного же ничего говорить не стала.

После чего, не причиняя ей более вреда, ее отвязали, сняли с козел и обычным порядком отнесли к огню».

У этого огня, то есть лежащей на пыточной подстилке возле камина в комнате тюремного смотрителя, и нашел ее доктор Пиро; не чувствуя в себе сил перенести подобное зрелище, он попросил у маркизы разрешения покинуть ее и пойти отслужить мессу, чтобы Господь ниспослал ей терпения и мужества.