Но его слова на сей раз не произвели на нее никакого впечатления: слишком велик и зрим был позор, которому она сейчас подвергалась; лицо ее исказилось, брови нахмурились, глаза метали пламя, рот перекосило судорогой, весь вид ее стал так ужасен, словно вдруг дьявол выглянул из-под укрывавшей его оболочки. Во время этого пароксизма, длившегося почти четверть часа, рядом с нею оказался Лебрен; облик ее произвел на него столь сильное впечатление и так врезался в память, что ночью он не мог уснуть, ее лицо стояло у него перед глазами, и он запечатлел его на великолепном рисунке, который сейчас находится в Лувре, а рядом с ним изобразил голову тигра, дабы продемонстрировать совпадение основных черт и огромное общее сходство.

Через толпу, запрудившую двор, невозможно было пройти, и только конные стражники сумели пробить в ней проход. Маркиза получила возможность выйти, и доктор, чтобы она не блуждала взглядом по этому людскому скопищу, вложил ей в руку распятие и велел не отрывать от него глаз. Так она и шла вплоть до ворот, ведущих на улицу, где ее ждала телега; там ей пришлось поднять взор на стоящую перед ней гнусную повозку.

Повозка была очень маленькая, плохо очищенная от грязи, которую возили в ней, без сиденья, только на дно ее была брошена охапка соломы; запряжена она была дрянной клячей, что еще более подчеркивало ее предназначение быть орудием бесчестья.

Палач велел маркизе влезть первой, что она и сделала с решительностью и быстротой, как бы для того, чтобы укрыться от взглядов толпы; в повозке она села на солому в левый угол и, съежившись, словно дикий зверек, вжалась в переднюю стенку. Следом влез доктор, севший рядом с нею в правом углу, потом поднялся палач, задвинул заднюю доску и уселся на нее, вытянув ноги между ногами доктора. Подручный же, который должен был править клячей, сел на перекладину на передке повозки спиной к маркизе и доктору, а ноги поставил на оглобли. Так что можно понять, почему г-же де Севинье, находившейся с милейшей Декар на мосту Нотр-Дам, удалось увидеть только чепец маркизы, которую везли к собору.

Едва повозка тронулась, как лицо маркизы, уже несколько успокоившейся, вновь исказилось; глаза ее, устремленные на распятие, сверкнули пламенем, но тут же в них появилось тревожное, растерянное выражение, напугавшее доктора, который, сообразив, что кто-то ее взволновал, и желая поддержать мир в ее душе, осведомился, что она увидела.

— Ничего, сударь, — поспешно ответила она, переводя взгляд на доктора, — совершенно ничего.

— Но, сударыня, глаза ваши не могут лгать, а в них сейчас возник огонь, чуждый чувству милосердия, какой может появиться лишь при виде чего-то ненавистного. Что это может быть? Прошу вас, скажите, ведь вы же обещали говорить мне обо всем, что может ввергнуть вас в соблазн.

— Да, да, — пробормотала она, — я и буду так делать, но сейчас это совершенный пустяк.

Но тотчас же она бросила взгляд на палача, который, как мы упоминали, сидел напротив доктора, и попросила:

— Сударь, будьте добры, сядьте передо мной и закройте от меня этого человека.

Маркиза указала связанными руками на мужчину, ехавшего верхом следом за повозкой; при этом она выпустила и свечу, которую подхватил доктор, и распятие, упавшее на дно повозки. Палач оглянулся, передвинулся, как просила маркиза, пробормотав вполголоса:

— Понятно, понятно.

Поскольку доктор продолжал настаивать, маркиза объяснила:

— Право, сударь, об этом даже не стоит говорить. Это просто моя слабость: я не могу перенести вида человека, который издевался надо мной.