|
А он ничего не запомнил, ничего абсолютно. Потому и сумел, придя в себя, сделать то, что требовалось. Кроме того, ему показалось, что на войне очень трудно что-то предугадать и действовать как-то «по науке». Вот ведь взять тех же чеченцев, которых он перестрелял. Они все сделали по уму. И засаду против танков удачно разместили, и путь к отходу подготовили, и отходили, в общем-то, правильно — впереди тех четверых, что несли раненого, шел один с автоматом на изготовку. Наверняка если б он на площадке первого этажа первым свернул к лестнице, ведущей в подвал, то успел бы изрешетить Никиту. Или, в самом «лучшем» случае, принял бы удар на себя, дав возможность товарищам изготовиться отомстить за свою смерть. Но он опять же сделал все по уму — побежал к выходу из подъезда, чтобы поглядеть, нет ли близко «федералов», которые могут ударить в спину. А когда Никита стал в упор расстреливать его товарищей, ничем не смог им помочь — переносчики раненого оказались между ним и Ветровым! — и сам попал под пулю…
Все дальнейшее участие Никиты в войне было смесью страшных снов и страшной яви. И когда его в конце концов отправили домой и все вроде бы осталось позади, сны все равно донимали. Хорошо еще, что не успел привыкнуть к пьянке и сумел удержаться от «пыханья». И не научился получать удовольствие от убийства. Но во сне воевал еще долго. Неизвестно, был ли это «чеченский синдром» или иная душевная болезнь, но Никита полностью потерял контакт с окружающим миром. Москва была все та же и даже немного приукрасилась с тех пор, как он ее покинул. Фанерные киоски заменились изящными павильончиками, облезлые старички-особнячки в Центре омолодились, пройдя через горнила «евроремонтов», полки ломились от товаров — зазывные огни реклам на Тверской, Новом Арбате, Ленинском — прямо Нью-Йорк какой-то! И полку всяческих «Мерседесов», «Ауди», «Вольво», «BMW», «Тойот» явно прибыло. Причем оказалось, что кое-кто из школьных друзей теперь ого-го! — за эти менее чем два года карьеру сделал. Небрежно рассуждают о спросе, курсах, ценах, долгах, дивидендах, всяких там бартерах-клирингах-лизингах-шопингах… В бывшей тусовке все поменялось, остались либо упертые, которых уже трудно понимать, потому что из них половина на игле, либо совсем сопливые, которые жизни не знают. Те, кого он знал, — уже не те. И говорить с ними трудно. Как с глухими. По первым же вопросам насчет Чечни становилось ясно, что она интересует их так же, как результат вчерашнего футбольного матча. А он, Никита, — как занятный экземпляр человека, который побывал в неком экзотическом месте. Это в лучшем случае. Но могли и похихикать, например, усомниться, что он действительно был под огнем. Или пожалеть, повздыхать: дескать, куда тебя, дурака, занесло? Говорили же, не жмоться, сделай справку, откоси… В общем, он перестал общаться почти со всеми. Сидел дома, пытался читать старые, когда-то любимые книги, но они его не радовали. Телевизор вообще выключал, едва кто-то начинал рассказывать народу про Чечню. И плейер не слушал — все казалось тошным и пошлым. Валялся на кровати, смотрел в потолок и молчал. Вытащил его окончательно и бесповоротно, как это ни странно, все тот же ворованный дневничок. Но об этом немного позже.
Проще всего было спуститься вниз, от греха подальше. Но там, внизу, кто-то топает, поднимаясь наверх; скорее всего кто-то из гостей домой возвращается. И им может показаться, например, что Никита чью-то квартиру — возможно, их собственную — пытался взломать, а теперь удирает. Это предположение встревожило его. А вдруг идут на пятый этаж? Глянут наверх — увидят сидящего на рюкзаке Никиту… И Никита решил, что спокойнее будет, если он поднимется к той самой чердачной двери. |
