Вдобавок ко всему Юго-Западный фронт не был заметно ослаблен, ибо поляки почти все резервы брали в самой своей стране, а некоторый выигрыш пространства под Смоленском никак не компенсировал общего провала операции. «Вот результат наступления, —

подытожил Шапошников, — которое бы, по словам военного мыслителя Клаузевица, должно уподобляться «полету мощно пущенной стрелы, а не мыльному пузырю, растягивающемуся, пока он не лопнет», что и случилось с 15-й армией в частности, а в общем — со всем наступлением».

Безусловно, сравнение неудачного весеннего наступления армий Тухачевского с лопнувшим мыльным пузырем глубоко задело, а то и оскорбило командующего фронтом. Тем более что позже, как мы знаем, лопнул еще один его наступательный «мыльный пузырь» — более крупный, с трагическими для армии (но не для ее командира) последствиями.

Чтобы оправдать свой неукротимый наступательный напор, Тухачевский сослался на идею мировой революции, единства пролетариев всех стран в решительной борьбе с буржуями: «Схватка польского капитала с русской пролетарской революцией разрасталась в масштаб европейской». И еще: «Во всех странах Европы положение капитала зашаталось. Рабочий класс поднял голову и взялся за оружие. Революция извне была возможна. Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и, если бы не наши стратегические ошибки, не наш военный проигрыш, то, быть может, польская кампания явилась бы связующим звеном между революцией Октября и революцией западно-европейской».

По-видимому, Тухачевский почувствовал себя на гребне волны всемирной революции, призванной смести с лица земли капиталистическую «заразу».

Самое занятное, что он и его идейный вдохновитель Троцкий были представителями именно привилегированных социальных слоев, не питали уважения к пролетариям и плохо знали их психологию. Когда рабочие Западной Европы выступили в поддержку российского пролетариата, такая солидарность была ошибочно расценена как готовность к гражданской войне. Мол, достаточно революционного импульса извне, — и вспыхнет мировой пожар.

Правда, в отличие от Тухачевского, Троцкий более реалистично оценивал причины провала данной кампании: «Мы, однако, переоценили революционность внутреннего положения Польши в тот период. Эта переоценка нашла свое выражение в чрезвычайной, т.е. несоизмеримой с ресурсами, наступательное™ нашей операции».

Но дело, пожалуй, обстояло не совсем так. Пока поляки сражались на территории Белоруссии, местное население было к ним настроено враждебно, как к оккупантам. Ситуация резко измени-

-~УП- лась, когда военные действия переместились к Варшаве. Теперь уже Красная Армия выступала в роли захватчиков. Поляков сплотил клич «Отечество в опасности!». Большевики, признав независимость Польши, теперь вроде бы захотели вновь сделать ее частью российской, теперь уже «пролетарской империи». Была задета национальная гордость поляков, которая пересилила интернациональную классовую солидарность трудящихся.

По всем признакам провал польской кампании в значительной мере определялся политическими, а не только некоторыми стратегическими просчетами, как пытался доказать Тухачевский. Было и еще одно важное обстоятельство, подчеркнутое Шапошниковым. По молодости лет и, возможно, из-за недостатка военного образования Тухачевский не продумал общий план операции. Любое крупное наступление должно иметь, как указывал Клаузевиц, высшую точку, кульминацию. Необходимо угадать, писал он, «упадет ли противник от боли причиненной ему раны или же придет в ярость, как раненый бык». Очень важно почувствовать кульминацию успешного наступления и остановиться на достигнутом, имея возможность навязать противнику свои условия для мирного соглашения.

Однако уже сама по себе чрезмерно грандиозная, если не бредовая, цель — всемирная революция — предопределила решимость Тухачевского вести наступление до тех пор, пока не покорится Польша, а то и вся Европа, охваченная победоносными пролетарскими восстаниями.