Далия Трускиновская. Маршрут Оккама
Посвящается Арсению Молчанову
Пролог
День был довольно жарок, и путешественницы истомились в огромных, тяжеловесных, не ко всякой дороге, тем более — российской, приспособленных дормезах. Ближе к полудню они потребовали остановки. Выскочив, расправив юбки, смеясь, они пошли вперед, срывая с обочин цветы, пачкая пальцы в млечном соке одуванчиков, заплетая послушные стебли ромашек, высматривая — не мелькнет ли где василек, а иные не брезговали и клевером, приседая на корточки, чтобы выпутать его из более высоких трав. Шли пятые сутки пути. Неудобства уже начали сказываться — две ночи пришлось спать не раздеваясь. Но праздничный мир и молодость принадлежали сейчас этим юным женщинам всецело. Даже крестный ход, появившийся из-за поворота, не навел их на душеспасительные мысли — а лишь помешал несколько общему веселью. Однако не все были радостны — мало веселого находила в путешествии высокая синеглазая брюнетка, стройная, с гордой осанкой, вполне соответствующей неодобрительному определению — словно аршин проглотила. Возможно, она держала шею так прямо, стараясь сделать незаметнее пухлый подбородок. Брюнетку окружали почтенные дамы, не давая ей ни скорого шага ступить, ни нагнуться, и она позволяла себя оберегать, всякий раз удерживая на устах резкое слово и лишь вздыхая. Увидев крестный ход, брюнетка первой перекрестилась на несомый впереди образ и на торчащие вверх хоругви, а затем вздохнула. Поневоле первой перекрестишься, коли тебя сопровождают нарочно приставленные, чтобы следить люди, даже повивальная бабушка, которой велено ехать в одной с тобой карете, — и та держит ушки на макушке. — Матушка Катерина Лексевна, не пойти ли следом? — спросила женщина постарше прочих, хотя и не старых лет, статная, дородная и румяная. Кареты мы нагоним! Брюнетка, не задумываясь, кивнула. — Где мой кошелек, Прасковья Никитишна? — спросила она. — Буду подавать милостыню. И пожертвую на храм. — Тут он, матушка… Крестный ход был нетороплив — да и мудрено спешить сытому пожилому батюшке в новой рясе, нарядным молодицам, взявшимся нести вдвоем один большой образ, мужикам, которые едва не поссорились вчера за право взять самую тяжелую хоругвь, и идущим следом старикам со старухами, убогим на костылях, беременным бабам за руку с детишками. Путешественницы, считаясь с тем, что синеглазая брюнетка беспрекословно замедлила шаг и шла, наклонив гордую голову, поступили так же — в этом случае ее поведение было равносильно приказу. Не все убогие спасали душу, участвуя в ходе, — иные остались на паперти сельского храма, чтобы встретить образа. Это были совсем уж дряхлые бабушки, прозрачные от старости деды, иной — без руки или без ноги, может статься, и ветеран давней шведской войны. Но среди них сидел на коленках еще не старый мужик с перевязанным глазом, в дырявом рубище, на котором поблескивало несколько мундирных пуговиц, и одной рукой вроде бы крестился, а другой придерживал небольшой мешок, при этом еще озирался, как будто охранял незримое сокровище. Брюнетка, не глядя, протянула руку, и ей вложили в ладонь бисерный кошелечек. Оделяя поочередно нищих, она подошла и к мужику с мешком. — Ну, этому-то подавать и незачем, — негромко, но язвительно сказала дородная женщина. — Сидят дармоеды, бормочут, а на них пахать можно. Гляньте-ка, до чего толст — ему и трудиться незачем, с подачек живет… Это относилось не к Катерине Лексевне, а к прочим ее спутницам, в том числе молодым и веселым, что, присмирев, подошли и встали рядышком. Нищий глянул на нее единственным глазом, поднял руку и стал совершать движения, которых сперва никто не понял: сложенными щепоткой перстами тыкал себя попеременно то в правое, то в левое плечо. |
