Разумеется, через некоторое время процесс замедлился. Так и должно было случиться. Невозможно убить всех – во всяком случае, за стенами Кремля, – хотя бы потому, что тогда империалисты и поджигатели войны могут явиться и захватить власть. Невозможно даже сослать всех в Сибирь; конечно, она вместила бы всех, но не сумела бы удержать.

Требовалось пойти на уступки, позволить хоть небольшую свободу мнений. Приходилось оставлять без внимания мелкие отклонения от линии партии, а то и вообще закрывать на них глаза. Уже одно это было просто ужасно.

Но, что самое худшее – стала невозможна пропаганда, даже внутри страны, факты и цифры в речах и газетах должны были совпадать с истиной. Марсиане наслаждались выискиванием малейших расхождений, а потом раздували их и доводили до всеобщего сведения.

Как можно управлять страной в таких условиях?

5

Однако империалистам и поджигателям войны хватало своих проблем. Да и у кого их не было?

Возьмем, к примеру, Ральфа Блейза Уэнделла, родившегося на переломе века и достигшего сейчас, шестидесяти четырех лет. Высокого, хотя в последнее время слегка сутулящегося, худощавого, с редеющими седыми волосами и усталыми серыми глазами. Он имел несчастье быть выбранным в 1960 году президентом Соединенных Штатов Америки, хотя тогда это не казалось несчастьем.

Сейчас и до тех пор, пока ноябрьские выборы не положат этому конец, он был президентом страны, населенной стами восемьюдесятью миллионами людей... и почти шестьюдесятью миллионами марсиан.

Сейчас – то есть вечером одного из первых дней мая, через шесть недель после вторжения марсиан – он сидел один в своем Овальном кабинете и размышлял.

Совершенно один, не было даже марсианина. Такое порой случалось. Когда он бывал один или только со своей секретаршей, то имел не меньшие шансы на покой, чем все остальные люди. Президентов и диктаторов марсиане посещали не чаще, чем бухгалтеров и попечителей по делам несовершеннолетних. Они не уважали права личности, не уважали вообще ничего. Но вот сейчас, пусть даже временно, он был один. Дневная норма отработана, но вставать трудно. А может, уже не хватает сил. Он был едва жив от той особой усталости, которую вызывает чувство высокой ответственности в соединении с сознанием полной своей некомпетентности.

В очередной раз с горечью думал он о шести прошедших неделях и о хаосе, который воцарился в стране. О кризисе, по сравнению с которым Великая Депрессия тридцатых годов выглядела как период высокой конъюнктуры, превосходящей идеалы алчности.

О кризисе, который начался не крахом на бирже, а внезапной потерей работы всеми, кто был занят в индустрии развлечений, причем не только артистами, но и рабочими сцены, билитерами и уборщицами; всеми, занятыми в профессиональном спорте; всеми, как‑то связанными с кинобизнесом; всеми, работавшими на радио и телевидении, за исключением техников, присматривающих за передатчиками и ставящих старые записи и фильмы, а также немногих – очень немногих – дикторов и комментаторов.

И всеми музыкантами – как симфонических оркестров, так и дансингов.

Никто понятия не имел, сколько миллионов людей прямо иди косвенно были связаны с кино и спортом, пока все они разом не лишились работы.

А падение почти до нуля стоимости акций индустрии развлечений вызвало крах биржи.

Кризис приобрел колоссальные размеры и все разрастался. Производство автомобилей упало на 87% по сравнению с тем же периодом прошлого года. Люди, даже те, кто еще не потерял работу, не покупали новых машин. Люди сидели по домам. Куда им было ездить? Правда, некоторым приходилось ездить на работу и обратно, но для этого вполне годилась старая машина. Кто был бы настолько наивен, чтобы покупать новую машину во время такого кризиса, особенно при огромном рынке подержанных машин, забитом почти новыми автомобилями? Чудом казалось не то, что производство машин упало на 87%, а то, что они еще выпускались.