Я покачал головой:

— Не каждый дурак способен покрыть мои долги.

— Но ведь у вас есть где-то квартира? — продолжал он.

— Да, на Маунт-стрит.

— Почему бы не продать обстановку?

Я рассмеялся горьким смехом:

— Уже несколько месяцев, как по всему городу висят объявления о распродаже с молотка.

Тут Раффлс остановился, удивленно поднял брови и уставился на меня пронзительным взглядом, который мне было теперь легче переносить — ведь он узнал самое худшее; затем, пожав плечами, он возобновил хождение, и несколько минут мы оба молчали. Но на его невозмутимом красивом лице я читал свою судьбу и смертный приговор; с каждым вздохом я клял собственную глупость и трусость, погнавшие меня к нему за помощью. В школе, когда он был капитаном нашей крикетной команды, а я — его фагом, он хорошо ко мне относился, вот почему я сейчас посмел рассчитывать на его доброту; я был разорен, а он — достаточно состоятелен, чтобы позволить себе играть в крикет летом и ничего не делать весь остальной год; вот почему я набрался глупости искать у него сострадания, участия и помощи! Да, при всей моей внешней робости и покорности в глубине сердца я на него полагался — и получил по заслугам. В этом изгибе ноздрей, в этой жесткой челюсти, в этом холодном голубом взгляде, который избегал на мне останавливаться, сострадания было так же мало, как и участия. Я схватил шляпу и, шатаясь, поднялся из кресла. Я бы ушел без единого слова, когда б Раффлс не заступил мне дороги к дверям.

— Куда вы идете? — спросил он.

— Вас это не касается, — ответил я. — Я не стану более вам докучать.

— Как же в таком случае прикажете вам помочь?

— Я не просил вашей помощи.

— Зачем в таком случае вы пришли ко мне?

— И верно — зачем! — повторил я. — Вы позволите мне пройти?

— Не раньше, чем услышу от вас, куда вы направляетесь и что намерены делать.

— Так ли уж трудно догадаться? — воскликнул я.

С минуту мы стояли, глядя друг другу в глаза.

— Достанет ли у вас мужества? — прервал он молчание, причем в тоне его было столько цинизма, что кровь во мне закипела.

— Сами убедитесь, — сказал я, отступив и выхватив револьвер из кармана пальто. — Или вы меня выпустите, или я сделаю это у вас на глазах.

Я прижал дуло к виску и положил палец на спуск. Я был вне себя от возбуждения, разорен, обесчещен, я бесповоротно решил положить конец своей впустую растраченной жизни. Одного я не понимаю по сей день — почему тогда же не привел этого в исполнение? Мерзкий соблазн — припутать другое лицо к моему самоуничтожению — жалким образом щекотал мое гнусное себялюбие, и когда б на лице собеседника я уловил страх или отвращение, жутко подумать, но я бы мог погибнуть, содрогаясь от сатанинской радости и унося с собой выражение его лица как последнее нечистое утешение. Но именно оно, это выражение, и остановило мой палец: не страх и не отвращение, но удивление, восхищение и восторженное предвкушение, столь явное что оно-то и заставило меня в конце концов с проклятием сунуть револьвер в карман.

— Вы, дьявол! — воскликнул я. — А ведь вы и в самом деле хотели, чтобы я это сделал!

— Не совсем, — ответил он, слегка вздрогнув и с запозданием переменившись в лице. — Хотя, по правде сказаться подумал было, что вы это сделаете; в жизни ничему так не удивлялся. Мне и не снилось, Кролик, что вы на такое способны. Нет, пусть меня повесят, но теперь я не дам вам уйти. И больше не играйте со мной в эти игры, потому что в другой раз вы меня так врасплох не застанете. Мы должны обдумать, как выпутаться из этого положения.