|
Поэтому я с некоторым удовольствием слушал песни, которые распевали мои солдаты у походных костров; на каждые четыре, прославлявших меня как божество, всегда бывала пятая, поносившая меня за идиотизм, старческое сладострастие и немощь. Эти песни распевались громче всего, и лес звенел от счастливого предвкушения моей кончины. Я не чувствовал ни малейшей злобы, мне было чуть-чуть смешно, и я ощутил быстрое приближение старости, когда узнал, что даже Марк Антоний и Долабелла на какое-то время примкнули к заговорщикам, замышлявшим мою гибель; начальник, которого они любили, вдруг слился в их представлении со всеми начальниками, которых они ненавидели. Ведь только собака никогда не кусает своего хозяина.
В таком противоречии душевных побуждений одна из движущих сил нашей жизни, и не нам ее одобрять или порицать, ибо, как все наши главные побуждения, она приносит одновременно и зло и добро. И этим лишний раз подтверждается мое убеждение, что умом прежде всего движет желание неограниченной свободы, а это чувство неизменно сопровождается другим – паническим страхом перед последствиями такой свободы.
(Эти беглые заметки были набросаны на оборотной стороне листов с отрывками из стихов поэта и на грифельных досках. И там и тут они были небрежно стерты.) …Был образован Совет десяти… …Этот Совет двадцати принес клятву у алтарей… …Начиная с 12-го будущего месяца сентября… …По нечетным дням месяца воздержаться от всех… …Неуклонное присутствие при всех публичных появлениях диктатора… выражение безудержной лести…
До меня дошло, что кое-кто из ваших друзей затеял выпуск серии документов, имеющих целью свергнуть правительство данной республики. Я считаю эти попытки скорее мальчишеским заблуждением, чем преступным умыслом. Ваши друзья должны были заметить те меры, которые я уже принял, чтобы обезвредить их и выставить на всеобщее посмешище. Однако на меня оказывают давление, чтобы я публично наказал виновных. Мне трудно поверить, что вы принимали участие в такой наивной попытке вершить общественные дела; но есть доказательства, что вы, во всяком случае, были о ней осведомлены. Во имя моей долголетней дружбы с вашим отцом я хочу проявить снисхождение к этим заблуждающимся молодым людям. Я отдаю их судьбу в ваши руки. Если вы заверите меня, что их участию в распространении подметных писем будет положен конец, я сочту инцидент исчерпанным. Я не желаю ничего слышать в защиту их действий. Одного вашего заверения будет достаточно. Вы сможете его дать послезавтра, когда, как мне сказали, мы встретимся на обеде у Публия Клодия и госпожи Клодии Пульхры.
Письма, о которых вы говорите, задумал я один, и первые копии разослал также я один. Никакого Совета двадцати не существует. Разумеется, диктатору мог показаться наивным способ, которым я хотел напомнить римлянам о все большем сужении их свобод. Его власть безгранична, так же как и его ревнивое отношение к любой свободе, кроме своей собственной, Его власть разрешает ему даже рыться в личных бумагах граждан. Я прекратил сочинять письма, так как они потеряли всякий смысл.
(Говоря, будто листовки «потеряли всякий смысл», Катулл подозревает, что страну наводнили письма, написанные в подражание его собственным. Граждане растерялись и все меньше испытывали к ним интерес, поэтому заговор быстро сошел на нет. Третья листовка, появившаяся через несколько дней после второй, имела самое широкое хождение в народе.) Совет двадцати посылает вам, римлянам, достойным своих предков, третье сообщение. Совет двадцати считает, что его письма получили достаточно широкое распространение. В сотнях тысяч людей пробудилась патриотическая ненависть к угнетателю и ненасытная жажда его смерти. А пока что надлежит подготовить народ к этому радостному событию. |
