Невесело усмехнувшись, женщина заговорила вновь:

— Скажу напрямик: отцовский покой меня в тот момент заботил менее всего. По мне, чем меньше мира познает его дух, тем лучше, и аминь. Поэтому я ничего не сделала. У меня на руках были тогда сын и точное подобие отца — жалкий муж-пьяница, которого я с пару недель на тот момент в глаза не видела и надеялась больше не увидеть. Вот только в жизни мне никогда не везло, хотя речь не об этом. Важно другое: бумаги, о которых вспоминал отец, эти его тетради, они действительно существуют. И мне известно, что за ними охотится тот тип, что, по вашим словам, погиб в Скандинавии. Видите ли, никто даже не слыхал об отцовских записях, — кроме него да парочки старых лицемеров из Академии наук, но не им спрашивать меня, где эти проклятые бумаги, раз они сами их украли, не находите? У него свои методы, у этого доктора, и его письмо не стало для меня неожиданностью, ничуть не стало. Если вы сами, джентльмены, знаете его хоть вполовину так хорошо, как уверяете, то и вам не следует удивляться, — и неважно, сколько раз вы видели его мертвым…

Так завершилась ее речь. На первый взгляд, слова изливались из этой дамы совершенно свободно, будто бы экспромтом, и все-таки меня не покидало ощущение, что каждое слово было тщательно продумано и взвешено заранее, а изрядная доля монолога осталась, как говорится, за скобками. Эта женщина умело отредактировала и смягчила всю историю, предъявив нам сглаженную поверхность с заплатами в виде сентиментального вздора, прикрывавшими прорехи недостающих подробностей.

Впрочем, Сент-Ива ее речь явно задела за живое, как и мистера Годелла, который, сдается мне, в десятый раз принялся взвешивать один и тот же кисет с табаком. Оба пребывали в глубокой задумчивости. Если эта женщина явилась сюда сыграть на их самых больших страхах, ей это удалось лучше некуда. Здесь варилось что-то нешуточное, причем вода в котле закипела еще в памятный день взрыва на складах и происшествия на набережной. Причем поваром выступал незаурядный преступник: с того дня миновали несколько недель, и это ясно свидетельствовало, что варево готовилось тщательно, безо всякой спешки, и что готовое блюдо обещает оказаться на редкость зловещим.

— Можем ли мы оставить у себя письма? — спросил Сент-Ив.

— Нет, — ответила гостья, вмиг смахнув конверты с прилавка, куда мистер Годелл отложил их после прочтения. После чего, не скрывая улыбки, она развернулась, вышла на улицу, села в поджидавший ее кэб и уехала без единого слова. Короче говоря, странная женщина поняла, что поймала нас на живца. И то была сущая правда: последним вопросом Сент-Ив выдал себя с головой.

Ее неожиданный уход нас ошеломил, а вопрос мистера Годелла, адресованный Сент-Иву, привел в чувство:

— Полагаю, никакого профессора Фроста из Эдинбурга не существует?

— Он неизвестен ни химикам, ни специалистам иных направлений. Здесь она слукавила.

— А ведь конец письма выведен той же самой рукой!

— Безусловно.

Сент-Ив внутренне содрогнулся. Опять открылась старая рана — Элис, гибель Нарбондо в Скандинавии, — и ему снова придется изводить себя неразрешимыми моральными вопросами. Эта борьба лишь усугубляла его чувство вины. И он наконец решился отдаться на волю волн и плыть по течению, чтобы только освободить сознание от тягостного груза. Стало быть, Нарбондо вернулся — появился, как привидение на празднике…

— Почерк-то его, только самую малость нетвердый, — рассуждал Годелл.