Музыка пока была слишком слаба, и вне дома ее слышно не было. Я не мог знать, сколько еще времени она будет оставаться неслышной, поэтому спешил сделать то, что от меня ожидалось, прежде чем враг окажется предупрежден, что обитатели водной бездны снова поднимаются к дому в долине. Но я направился не в погреб. Как бы по заранее разработанному плану я через задний ход вышел наружу и крадучись направился под защиту окружавших дом кустов и деревьев.

Там я неуклонно и осторожно начал продвигаться вперед. Где-то впереди на страже стоял Бад Перкинс…

В том, что случилось после, я уверен быть не могу. Остальное было, конечно, кошмаром. Прежде чем я наткнулся на Бада Перкинса, раздалось два выстрела.

Они послужили сигналом остальным. Я остановился меньше чем в футе от него в этом мраке, и его выстрелы испугали меня до полусмерти. Он тоже услышал звуки снизу, ибо теперь их нельзя было не услышать даже здесь.

Вот, все, что я помню хоть с какой-то ясностью.

А то, что произошло потом, ставит меня в тупик даже сейчас. Разумеется, набежала толпа, и если бы люди шерифа тоже не ждали в засаде, я не смог бы писать сейчас эти показания. Я помню вопящую в ярости толпу; я помню, что они подожгли дом. Я был там и выбежал наружу, спасаясь от огня. Оттуда, где я оглянулся, были видны не только языки пламени, но и кое-что еще — там пронзительно плакали Глубоководные, погибая от жара и ужаса, и в последние мгновения из пламени встало гигантское существо, размахивая щупальцами, прежде чем непокоренным снова пасть вниз, став огромной перекрученной колонной плоти, и окончательно исчезнуть, не оставив после себя ни следа! Именно тогда кто-то из толпы швырнул в пылающий дом пакет динамита. Но не успело еще замереть эхо взрыва, как я и все остальные, окружавшие то, что оставалось от дома Бишопов, услышали этот голос, внятно и мрачно пропевший:

— Фх'нглуи мглв'нафх Ктулху Р'лан вгах'нагл фхтагн! — объявив тем самым всему свету, что Великий Ктулху все еще спит в своем подводном пристанище Р'Лайхе!

Обо мне они сказали, что я сидел у разодранных останков Бада Перкинса — они намекали на мерзкие вещи. Однако они сами должны были видеть — как это видел я, — что там корчилось в пылающих руинах, хоть они и отрицают, что там вообще было что-то, кроме меня самого. То, что, по их утверждению, я делал, слишком страшно, чтобы здесь повторить. Все это — фикция, плод их больных мозгов, пропитанных ненавистью, — они же не могут отказываться от того, что сообщают их собственные органы чувств. Они свидетельствовали против меня в суде, и на моем проклятье — их печать.

Но они же должны понимать, что не я сделал все то, в чем меня обвиняют! Они ведь должны знать, что это жизненная сила Сета Бишопа вторглась в меня и овладела мной, это она восстановила нечестивую связь с этими тварями из глубин, принося им пищу, как в те дни, когда Сет Бишоп существовал в своем собственном теле и сам прислуживал им, пока Глубоководные и другие бессчетные твари рассеивались по всему лику Земли, это Сет Бишоп сделал то, что, как они говорят, я сделал и с овцой Бада Перкинса, и с мальчиком Джереда Мора, и со всеми этими пропавшими животными, и, наконец, с самим Бадом Перкинсом, ибо он заставил их поверить, что все это сделал я, ибо я не мог сделать всех этих вещей, это Сет Бишоп вернулся из преисподней, чтобы снова служить этим отвратительным тварям, которые приходили к его яме из глубин моря. Сет Бишоп, который открыл, что они вообще существуют, и призвал их к себе; он жил, чтобы служить им и в свое собственное время, и в мое, и до сих пор может таиться глубоко в земле под тем местом, где в долине стоял дом, ожидая еще какого-нибудь сосуда, который можно будет наполнить собой и через это служить им во временах, которые настанут, вечно.