— Ты и о себе не хочешь думать, так ведь?

— Чего ты добиваешься, Вэн? Хочешь меня разозлить?

— Нет, — сказал Толмен, — просто я сыт по горло, надоела мне вся эта история, с души воротит. Притворяешься, будто ты Барт Квентин, будто ты ещё человек, будто с тобой можно договориться на равных.

— Мы не договоримся…

— Я не о том, и ты сам это знаешь. Я только сейчас понял, кто ты такой.

Слова повисли в мутном воздухе, Толмену казалось, будто он слышит тяжёлое дыхание Квентина, хоть он и понимал, что это иллюзия.

— Прошу тебя, Вэн, помолчи, — сказал Квентин.

— А кто это просит?

— Я.

— А ты кто такой?

Корабль резко остановился. Толмен чуть не потерял равновесия. Его спас канат, обмотанный вокруг колонны. Он засмеялся.

— Я бы над тобой сжалился, Квент, если бы ты был ты. Но это не так.

— Меня на удочку не поймаешь.

— Пусть это удочка, но это правда. Ты и сам над этим задумался. Голову даю на отсечение.

— Над чем задумывался?

— Ты больше не человек, — мягко сказал Толмен. — Ты вещь. Машина. Устройство. Кусок серого губчатого мяса в ящике. Неужели ты думал, что я способен к тебе привыкнуть… теперь? Что я могу отождествлять тебя с прежним Квентом? У тебя ведь лица нет!

Из динамика донеслись звуки. Металлические. Потом…

— Замолчи, — сказал Квентин почти жалобно. — Я знаю, чего ты добиваешься.

— Ты не хочешь смотреть правде в глаза. Только ведь придётся, рано или поздно, убьёшь ты нас или нет. Это… происшествие… случайность. А мысли в твоём мозгу будут все расти и расти. Ты будешь все больше и больше изменяться. Ты уже сильно изменился.

— Ты с ума сошёл, — сказал Квентин. — Я ведь не… чудовище.

— Надеешься, да? Рассуждай логически. До сих пор ты не решался, так ведь? — Толмен поднял руку в защитной перчатке и стал загибать пальцы, отсчитывая пункты обвинения. — Ты судорожно хватаешься за то, что от тебя ускользает, — за человечность, твой удел по праву рождения. Ты дорожишь символами в надежде, что они заменят реальность. Отчего ты притворяешься, будто ешь? Отчего настаиваешь, чтобы коньяк тебе наливали в бокал? Знаешь ведь, что с тем же успехом его можно выдавить в тебя из маслёнки.

— Нет! Нет! Эстетическая…

— Вздор. Ты смотришь телевизор. Читаешь. Притворяешься до такой степени человеком, что даже стал карикатуристом. Это все притворство, отчаянное, безнадёжное цепляние за то, чего у тебя уже нет. Откуда у тебя потребность в пьянстве? Ты не уравновешен психически, оттого что притворяешься человеком, а на самом деле давно уже не человек.

— Я… да я ещё лучше…

— Возможно… если бы ты родился машиной. Но ты был человеком. Имел человеческий облик. У тебя были глаза, волосы, губы. Линда не может этого не помнить, Квент. Ты должен был настоять на разводе. Понимаешь, если бы тебя только искалечило взрывом, она бы о тебе заботилась. Ты бы в ней нуждался. А так — ты независимая, самостоятельная единица. Линда тщательно притворяется. Надо отдать ей должное. Она старается не представлять тебя сверхмощным вертолётом. Механизмом. Шариком сырой клетчатки. Тяжко же ей приходится. Она тебя помнит таким, каким ты был.

— Она меня любит.

— Жалеет, — беспощадно поправил Толмен.

В жужжащем безмолвии красный индикатор полз по глобусу. Ферн украдкой облизал губы. Далквист, сощурившись, спокойно наблюдал за происходящим.