|
Просидев в подполье и выйдя на свет, они оказались на уровне лучшего, что было в тогдашней общественной мысли не только широких кругов, но и кругов официальных. Был, конечно, и в них известный, как теперь выражаются, сдвиг. За тридцать лет произошел осадок, уравновесились в характерах отношения между увлечением и рассудком. Не хочу этим сказать, что они от чего бы то ни было отказались. В своих «Записках», писаниях на семьдесят восьмом году жизни, Сергей Григорьевич говорит: «Мои убеждения привели меня в Верховный уголовный суд, на каторгу, к тридцатилетнему изгнанию, и тем не менее, ни от одного слова своего и сейчас не откажусь». Эти слова, из цензурных соображений, должны были быть выпущены при издании «Записок», но один экземпляр был напечатан без пропуска; этот редчайший экземпляр отец мой подарил мне; он остался в моем уездном городе среди вещей, объявленных народной собственностью… Нет, они не отказывались, но они увидели, что, в то время, как их насилие потерпело неудачу, стремления их осуществляются естественным путем. Не мудрено радушие, понятна восторженность, с которыми они были встречены; они были страдальцами за то самое, чем сейчас горели все.
Прогрессивное движение в представителях власти с одной стороны и утешение бури и натиска в них самих с другой, сблизили два когда-то враждебных полюса, заставили их сойтись на середине». Декабристы не пришли ни к левому революционному крылу западников, ни даже к умеренному правому крылу своих почитателей, которые по-прежнему видели в декабристах непримиримых врагов самодержавия. «…Больше всего оказался им сродни, как это ни странно, — пишет С. Волконский, — может показаться на первый взгляд, кружок славянофилов. В домах Самариных, Хомяковых и Аксаковых, вот где Сергей Григорьевич чувствовал себя духовно дома. Для этого сближения, кроме тех причин, которые ясны из предшествующего, т. е. причин политически-исторического характера, были и причины психологического свойства, роднившие декабристов с славянофилами. Прежде всего, те и другие горели любовью к родине, любовью, равной которой в наши дни уже не найти, — любовью такой сильной, что в ней перегорали различия убеждений. Декабристы и по воспитанию, и по стремлениям, и по вкусам своим, были, конечно, западники, и если они сошлись с людьми, пустившими в оборот выражение «гнилой запад», то потому, что встретились с ними в любви к родине, в ней слились».
* * * Немало декабристов дожило до того мгновения, когда крепостное право пало по мановению Царя. Дожил до этого радостного дня и декабрист князь Сергей Волконский. «…В Париже застал Сергея Григорьевича день 19-го февраля. Это, можно сказать, был завершающий день его жизни. Он был в русской церкви на молебне, когда читался манифест об освобождении крестьян. можно ли представить себе, что он чувствовал, когда с высоты амвона читались царские слова, возвещавшие то самое, ради чего он выстрадал каторгу и изгнание? Да, он мог сказать: «Ныне отпущаеши раба твоего с миром». Надо думать, что князь Сергей Волконский в этот торжественный для всей России день понял, какую глубочайшую, непоправимую ошибку сделал он и другие декабристы, идя на восстание в 1825 году. Сколько даровитых людей, которые могли бы принести большую пользу России на разных поприщах государственной деятельности, растратили бесполезно свою жизнь в ссылке и тюрьмах. Ход истории имеет свои суровые законы. Не всегда и Царь, несмотря на всю силу власти, которой он располагает, может выполнить то, чего немедленно желают необузданные политические мечтатели. Много наверно грустных мыслей пронеслось в голове декабриста Сергея Волконского, когда он находился на молебне в русской церкви в Париже, по случаю освобождения крестьян. Что может быть грустнее и тяжелее сознания, бесполезно прожитой, по собственной вине, жизни? Между прочим, как сообщает потомок С. |
