Через два часа операция будет. Хотите, я вам покажу?
— Как это… покажете?
— Я место знаю, откуда смотреть можно.
— Ну, если так, я, пожалуй, взглянул бы.
Капитан шаркнул стульчиком и с песней «Ты меня не любишь, не жалеешь…» пошёл между койками.
Качан смотрел ему вслед и в тревожном смятении себя спрашивал: «Неужели скоро его не станет? А что же врачи — Соколов, Постников, те, молодые хирурги?».
Качан неприязненно взглянул на соседа: «Каркает, словно ворон».
В конце коридора был такой закуток, из которого в приоткрытую дверь операционной была видна вся бригада врачей. И лежащая на операционном столе женщина; прикрытая белой простынёй, она повернулась лицом к окну, смотрела на мир каким-то спокойным, отрешённым взглядом. Со стороны рук и ног к прибору, похожему на большой магнитофон, тянулись резиновые трубки. Прибор, точно живое существо, недовольно урчал. Тут же на стеклянном столике в ряд располагались прозрачные сосуды. В них пузырилась, словно бы кипела на малом огне кровь. И четыре рослых парня, — Качану они казались молодыми, — и среди них Постников, молча, деловито хлопотали у прибора, подолгу задерживали взгляд то на одном экране, то на другом, ещё дольше смотрели на кровь — то в одном сосуде, то в другом, — и что-то писали в блокноты. Потом совещались, а приборы работали, и кровь кипела.
Качан не сразу рассмотрел, что женщина была молодая — лет тридцати, и очень полная, подстать ему.
Повернув голову в сторону от врачей, женщина смотрела в окно, глаза её, светлые, печальные, были широко открыты, зрачки неподвижны.
— Во как! — тихо проговорил капитан. — Её оперируют, а ей хоть бы хны. И наркоз не принимала. Техника!
В коридоре показался профессор, и больные шмыгнули за угол. Тут капитан по-приятельски взял Качана за локоть, сказал:
— Готовься, брат! И тебе кровь почистят. Дурную выбросят, а взамен её вольют экстракт. И будешь ты… так: ни человек, ни трактор; бензин вместо крови.
Хихикнул, выдался вперёд, запел свою песню.
В палату Качан возвращался тихим и мелким шагом; пройдет метров двадцать — остановится, отдохнёт. «От такой жизни», — думал с горечью, — пойдёшь на любую операцию».
Заведующий отделением доктор Морозов позвал Бориса в свой кабинет, попросил няню подать им чай. Качан хмурился, был недоволен.
— Ну вот, опять помрачнел. Почто головушку повесил на грудь молодую?
— Хорошо тебе балагурить! Здоров, молод — вся жизнь впереди.
— Годами и ты недалеко ушёл — на шестнадцать дней меня постарше. Помнишь, задавался в детстве: я старше, я старше — слушайся меня.
Борис грустно улыбнулся, отпил чай.
— Ну, что решил профессор? Ко мне Постников зачастил. Кровь, что ли, будут очищать. Признаться, не нравится мне эта ваша манипуляция. Странно как-то: вместо крови — смесь какая-то. Человек — не трактор.
Морозов двинул в сторону блюдце с чашкой, выпрямился в кресле. Смотрел на друга прямо, испытующе.
— Послушай, Борис — ты не мальчик и должен знать правду. Болезнь твоя серьёзная, и если не принять срочных мер — ты погибнешь. Твоя кровь никуда не годится, если ещё помедлить, начнётся лейкемия, а эту заразу мы ещё лечить не научились.
Морозов выпалил свой приговор скороговоркой и будто бы испугался излишней откровенности. Не преступил ли он долг врача?
Но по спокойному выражению глаз друга мог заключить: Борис мужественно принимал удар судьбы.
— Что с моей кровью? Раз начал — говори до конца.
— Кровь как кровь, только много в ней жировых веществ и всякого мусора. |