— Вы — Николай Семёнович Курнавин, — заговорил Борис, начинавший терять самообладание.

— Да, верно. Курнавин.

— Матушка звонила, сказала, что вы приедете.

— Да, верно. Я приехал. Будем с вами работать, но это потом, а сейчас у нас тут…

Он отлепился взглядом от Бориса и склонился к хозяйке. В этот момент к ней подошли двое из приехавших на вездеходе: рослый голубоглазый богатырь лет сорока и с ним щупленький юнец с испуганно раскрытыми глазами. В них было много жизни и света; юноша едва сдерживал буйство переполнявших его чувств. Видимо, на него так возбуждающе действовали незнакомые люди, а, может, он был так счастлив от близости прекрасной именинницы.

— Игорь, — сказал он тихо, но с явным волнением.

— Ученик и подручный Натальи Сергеевны, — представил его стоявший рядом богатырь. И представился сам:

— Разуваев Станислав.

Подросток в свою очередь добавил о нём:

— Наш директор совхоза!

Разуваев тронул Игоря за плечо, и тот сник, застеснялся.

Наташа отрекомендовала и Бориса:

— Сосед… Столичный учёный.

И попросила всех к столу.

Из кухни на вытянутых руках торжественно и важно нёс старинный медный самовар отец Наташи. Вода в самоваре клокотала, и пар с весёлым свистом вылетал из клапана в крышке.

Третий из приехавших на газике не замечал Бориса; он сидел за столом и длинным ножом неловко вырезал из рамок куски нераспечатанных пчелиных сот; янтарными струйками стекал по пальцам свежий, ещё тёплый, только что вынутый из улья мёд.

Наташа, занимая место во главе стола, строго и серьёзно говорила:

— Фёдор Кузьмич Гавриков — пчеловод-теоретик. Он у нас улей новой конструкции испытывает, да только пчёлы его…

— Кусают, канальи, — заключил Гавриков.

— Не надо так, Фёдор Кузьмич. О пчёлах даже в шутку плохо не говорят. И ещё замечу: пчёлы не кусают, а жалят. И гнев свой направляют не на каждого, — на людей дурных, нечистоплотных, пьяных и курящих.

— Вот, вот, — подхватил теоретик. — Я курю, а они не терпят. Духа табачного не переносят. Бросить придётся. Ныне против нас, курильщиков, волна поднялась. Где ни задымишь, на тебя косятся. А пчёлы, точно они газет начитались — пьяных и курцов на дух не переносят. Впрочем, людей нечестных, сварливых — тоже. Мы у себя в лаборатории наблюдаем: как бездельник какой, или склочник — жалят его пчёлы.

— Как же они узнают людей дурных? — серьёзно спросил Качан, довольный тем, что представился случай вступить в беседу.

— Представьте — узнают. Дурному человеку не даются; вначале жалят его нещадно, а затем от него уходят. Роятся и улетают. Другие хиреют. В старину говорили: пчёлы у него не живут. Кстати, у многих они и не жили. Потому на деревню приходились один-два пчеловода.

— Ну, а если человек выпил? Не пьяница, а попивает — в меру и к случаю. Ну, вот как мы теперь, к примеру?

— Для них неважно — рюмку ты выпил или стакан. Спиртное за версту слышат — гудит улей, волнуется. Вот если бы человек понимал так пагубу спиртного. К тому же, алкоголь в организме две недели держится. Клетки наши долго и трудно борются со спиртным; так что, если и рюмку выпил, всё равно, — пчёлы долго такого помнят. И работают плохо, производительность у них снижается.

Гавриков хриплым басом возразил:

— Прибор у гаишников вчерашний хмель чует, а, к примеру, позавчерашний — нет, не улавливает.

— Пчёлы не в пример чувствительнее, — заметила Наташа. — При дуновении ветерка они медоносную траву за несколько километров слышат.