— Раззадорил ты меня. Дай-ка, папку — почитаю.

Морозов, придерживая папку, невесело, с заметной дозой укоризны, проговорил:

— Давал я тебе про Мальцева. Ты мне и слова не сказал:

Борис отвернул взгляд к окну, задумался. Ответил не сразу.

— Мальцев — феномен, редкий экземпляр человеческой породы. Но он от нас далеко, то есть от нас, наших интересов. Мы с тобой — дети города, выросли на асфальте, нам не понятна страсть земледельца и те радости, которые дарит человеку первозданная природа. В общении с природой, с землёй Мальцев черпает высшие наслаждения. Очевидно, чтобы понять таких людей, как Мальцев, надо пожить с ними. Я вот соседку твою, Наташу — она корову держит — и то плохо понимаю.

Владимир слушал своего друга с удивлением, — так, словно только что узнал его. Вспомнил, что и прежде Борис хотя и стремился к высокому, но высокого в людях не замечал. Он, как Мефистофель, всё порицал и надо всем потешался. И даже самое благородное и красивое в человеке ему представлялось или в дурном, или в смешном свете. Все девочки для него были «чумички» или «пустышки». Он от этого своего взгляда на них и не женился до сих пор, — пожалуй, и не любил никого. Владимиру даже пришла мысль: он от чрезмерного себялюбия и чревоугодником стал, от того же вечного недовольства всем на свете и болезни его развились. «Неужели?.. — мелькнула догадка научного характера. — Неужели тут есть прямая зависимость?.. Надо проследить, проработать хорошенько эту мысль. Может быть, открою закономерность».

Решительно встал из-за стола, протянул Борису папку.

— На, читай, а я пойду. Уж поздно. Пора спать.

Борис взял папку, но читать не стал. Выключил свет, подошёл к окну. Наташа за тонкой вязью гардин недвижно сидела за своим письменным столом. Был второй час ночи, — она обыкновенно в час ложилась спать, но теперь ещё работала. Нежный силуэт её профиля чётко очерчивался в лучах электрического света; Борис любовался им, но думы были сейчас не о ней — о Владимире. Что он представляет собой, мой друг Владимир? Я знаю его с первых лет жизни — почти все тридцать лет мы с ним вместе растём и дружим, но что я знаю об этих его записках? Зачем он собирает их, для какой цели?

И Борис, подхлёстнутый интересом к внутреннему миру своего друга, ревниво задетый его глубоким разносторонним поиском каких-то тайн души человеческой, погрузился в дальнейшее чтение, — и теперь уже из-за каждой новой строки на него смотрел не только знаменитый хирург из Ленинграда, но и его друг Владимир, тот самый Володя, на которого Борис всегда смотрел свысока: «В медицинский пошёл — чудак! Мужское ли дело — с больными возиться!» Читал дневниковые записки Борис, думал: «Как он дотошно и пытливо во всё вникает, — во всём хочет преуспеть, взять от своего учителя. Вот ум исследователя. Да, он, Владимир, родился учёным».

Качан читал:

«Петру Ильичу много пишут читатели его книг. Я не однажды бывал на квартире учителя, и он мне показывал письма. Некоторые из них я записал. Вот пишет ему из Рязани Любомищенко:

«Ведь сколько говорится о высокой морали, а многие ещё сами не научились относиться бережно к самим себе, к родным, сотрудникам, людям, с которыми мы встречаемся в метро, на улице, в магазине. Ваша книга учит людей, как не надо себя вести, показывает печальные результаты дурных взаимоотношений».

А вот выписки из книг:

«Почти всегда скромность пропорциональна талантливости».

«Если придерживаться правила разговаривать с санитаром или уборщицей с таким же уважением, как ты говоришь с министром или академиком, тебе никогда не будет стыдно за своё отношение к людям».