— Разумеется. Я с удовольствием, если сумею.

— Отлично!

И — к Ивану Ивановичу:

— Дедушка, давайте документы на сына.

Старик резво поднялся, сделал жест рукой:

— Наташенька, не затрудняйте уважаемого гостя. Я сам схожу в поселковый совет.

— Нет! — подошла к старику Наташа. — Я вас уложу в постель. И вы неделю будете соблюдать режим. Так велел доктор. А документы — где они? Вот здесь, в ящике комода?..

Достала из ящика бумаги, подала Борису.

— Мы сейчас пойдём в мою комнату, я всё объясню.

С этими словами девушка подхватила за руку Ивана Ивановича, повела его в спальню. По дороге говорила:

— Не беспокойтесь, дедушка. Я вас одного не оставлю. Буду всю неделю жить у вас. Надеюсь, колокольчик наш действует?.. Вот и отлично, чуть что, вы мне звоните.

И уже из спальни, через раскрытую дверь доносился её голос:

— Никаких рассуждений! Вы будете жить двести лет. Хворого я вас не оставлю.

«Моя комната… У неё здесь есть своя комната. Она — внучка, скорее правнучка», — думал Качан, следуя за Натальей по крутой винтовой лестнице на второй этаж.

Приступки лестницы походили на лопасти пароходного гребного винта. И столб посредине, и поручни, и приступки — всё было окрашено в тёмно-вишнёвый цвет, покрыто лаком. Справа — стена веранды, вся сотканная из узоров цветного толстого стекла — точно в старинном дворце или богатом храме. Полосы стекла перемежались чёрным орнаментом; Борис не сразу понял, что орнамент кован из железа, в узор вплетены диковинные птицы и звери. «Кузнец-художник», — думал Борис о хозяине, вспомнив, что Иван Иванович шестьдесят лет работал сначала в своей кузнице, а затем в совхозной.

Наверху была одна комната — большая, похожая на мастерскую скульптора или художника. Левая стена вся стеклянная — и тоже, как стена веранды, представляла собой художественно исполненный витраж из цветного стекла и кованых узоров. Тут же во всю длину стоял сложный, богато механизированный верстак и на нём в правой стороне в идеальном порядке располагались маленькие, почти детские станочки: токарный, сверлильный, фрезерный и точило с двумя белыми небольшими камнями. В левой стороне верстак был свободен — тут хозяин строгал, пилил и выполнял все другие работы. У окна, глядевшего на лес, стоял небольшой письменный стол, в глухом углу у стены, отделанной вагонкой — диван, и над изголовьем — бра, тоже самодельное, из черных тончайших кованых прутьев. У двери — камин, тоже самодельный, из красного, покрытого лаком кирпича и кованого металла. И здесь над камином аккуратным рядком висели фотографии ребят.

— Это и есть ваша комната?

— Моя! — с гордостью сказала Наташа. — Вам нравится?..

Она села в угол дивана и включила бра. Сумерки ненастного дня расступились, комната озарилась розоватым тёплым светом. И все предметы засветились по-новому, краски ожили, заиграли весело и приветно.

Наташа погрустнела, заговорила серьёзно:

— Ещё Арина Власьевна, жена Ивана Ивановича, была жива, я девочкой ночевать у них оставалась.

И затем, — с одушевлением:

— Я ещё тогда, в детстве, интересовалась пчёлами, бегала к Ивану Ивановичу, во всём ему помогала. Он мне два улья с пчёлами подарил и набор запасных рамок. Это с его лёгкой руки я стала заправским пчеловодом.

И снова она грустно улыбнулась, словно жалела, что избрала пчеловодство делом своей жизни. Поднялась и подошла к верстаку. Заговорила серьёзно:

— В столовой четыре портрета военных, вы, верно, сразу их заметили.