|
Тот самый, двадцать лет висел он в сарае под крышей. Да, вытащил, стало быть, и давай ремонтировать. Ну, я ничего не сказала, мальчишка ведь, думала, повозится, повозится и бросит. Ремонтировать-то там было нечего: железо все в ржавчине и резина полопалась. Прибегали друзья его и тоже смеялись. Это, говорят, рухлядь, допотопная машина. А он, упрямый, сопит и делает свое. Не знаю, получилось бы у него что-нибудь или нет, если бы не Бекташ. Он тоже ввязался в это дело. И тоже с самым серьезным видом, как мальчишка, хотя он и отец семейства. Бекташ любит Жанболота, если что — и в школу сходит к учителям. Женился он, когда Айша была еще жива. Умерла она года через три после Алиман. Крепко убивалась я по подруге своей. Сколько мы с ней повидали горя! А Бекташ хорошим вышел человеком. Разумный, работящий. Трое детей у него, жена — Гульсун — добрая соседка. А сам он давно уже комбайнером работает.
Так вот однажды Жанболот появился с велосипедом, начищенным, смазанным, и сам весь в масле. — Бабушка, — сказал он, — смотри, какой стал отцовский велосипед! У меня и руки отнялись: радостно и горько мне стало от этих слов. А он загордился. — Я, — говорит, — и ездить уже умею. Вот смотри! На седло сесть — ноги не достают педалей, так он прицепился сбоку к велосипеду, перегнулся весь и поехал, завихлял из стороны в сторону: вот-вот свалится. — Слезь, упадешь! — прикрикнула я. А он еще пуще. В ворота — и на улицу. Я за ним. Разогнался по дороге да как полетит с размаху вместе с велосипедом. Сильно ушибся. Я добежала, подняла его с земли, стала ругать: — Убиться хочешь, что ли? Ишь, что выдумал! Не смей больше ездить! А он говорит: — Я больше не буду падать, бабушка. Это я попробовать хотел, я ведь еще не падал с велосипеда. Я рассмеялась. Смотрю, Бекташ стоит у калитки. Вроде бы так просто, стоит и поглядывает. Он ничего не сказал, и я ничего не сказала. Но мы без слов поняли друг друга. А тут вскоре жатва началась. Бекташ как-то зашел к нам вечером. — Хочу, — говорит, — вашего Жанболота в помощники взять на комбайн. — Если подходит, бери, — согласилась я. Разрешить-то разрешила, а через два дня пошла проведать. Дитя ведь еще: может, трудновато будет. Жанболот мой работал на комбайне соломщиком. Он увидел меня и закричал, будто с вершины горы: — Бабушка! Я здесь! А Бекташ, стоя у штурвала, помахал мне рукой, поклонился. До самого вечера сидела я в тени под деревом у арыка и смотрела на жатву. Машины пылили взад-вперед по дороге, отвозя обмолот на тока. В сумерках пришли комбайнеры отдохнуть. Жанболот шагал устало и гордо, подражая Бекташу, и, так же молча и так же фыркая, стал умываться по пояс в арыке. А когда увидел узелок в моих руках, обрадовался: — Бабушка, ты яблоки принесла? — Принесла, — ответила я. И тогда он подбежал, обнял меня и поцеловал. Бекташ прыснул со смеху. — Что ж ты важничал? Давно бы так. Ну, поласкайся, поласкайся, а то некогда будет. Ужинать сели мы на траву подле полевого вагона. Хлеб был горячий, только что испеченный. Жанболот разломил лепешки и сказал: — Бери, бабушка! Я благословила хлеб и, откусив от ломтя, услышала знакомый запах комбайнерских рук. Хлеб припахивал керосином, железом, соломой и спелым зерном. Да-да, в точности как тогда! Я проглотила хлеб со слезами и подумала: «Хлеб бессмертия, ты слышишь, сын мой Касым! И жизнь бессмертна, и труд бессмертен!» Домой меня комбайнеры не отпустили. Говорят, вы у нас гостья, оставайтесь ночевать в поле. Мне постелили на соломе. |
