— А что хоть случилось-то? — спросил Сергей. — Я, между прочим, немножко знаю английский… Может, английский подойдет?

— В том-то и дело, что нет. Она английского совсем не знает. Несколько слов по-русски — вот и все.

— Да кто она-то?

— Да немка же! Разве я вам не сказала? Фу! Я просто устала всем объяснять одно и то же.

— Давайте я попробую, — предложил я свои услуги. — Когда-то я немного знал немецкий… Правда, это было давно. Очень давно. Так что ручаться не могу.

— Господи! Да вы уж как-нибудь! — обрадовалась Анна-Ануш. — Нам бы только заполнить историю болезни, когда заболела и все такое. Пойдемте ради бога, а то мы с ума с ней скоро сойдем.

И мы пошли.

Мы шли по длинному коридору мимо палат. Двери в палаты распахнуты настежь, легкий сквознячок шевелил марлевые занавески. Больные лежали на своих койках, одни уже под капельницами, другие в ожидании, когда придет сестра и загонит в вену иглу. Наконец мы остановились перед закрытой дверью одноместной палаты, предназначенной не для простых смертных вроде меня. Анна-Ануш постучала, чего она не делала перед тем, как войти в другие палаты, и, не дожидаясь ответа, открыла дверь.

— Заходите, — пригласила она меня, обернувшись, и посторонилась.

Я вошел.

Первое, что мне бросилось в глаза, — это среди матовой, притененной белизны стен, занавесок, тумбочки, табурета, в белой кипени простыни и пододеяльника, отороченных простенькими кружевами, на белой подушке — черная блестящая копна волос. Волосы раскинуты по всей подушке, но не как попало, а будто их специально укладывали, подгоняя волосок к волоску. Казалось, что они светятся черным светом. В палате густился прохладный полумрак, напитанный тонким ароматом духов, — и уж потом я разглядел в черной копне смуглое лицо и блестящие глаза.

Меня так поразило это видение, что я на какое-то время опешил и замер в двух шагах от кровати. Со стороны я наверняка походил на какого-нибудь беспородного шницель-коктейля, учуявшего никому не принадлежащую кость.

Черт меня побери, ничего подобного я не ожидал увидеть! Немка — и вдруг такая! В моем представлении немцы — это что-то белобрысое и голубоглазое. Или даже белоглазое, немного похожее на Сергея.

— Guten Tag! — наконец-то вспомнил я, зачем меня сюда привели. И услыхал позади себя облегченный вздох Анны-Ануш.

— Guten Tag! Здрасту-и-те! — прозвучал в ответ живой человеческий голос, будто рожденный шевелением черной копны волос.

— Спросите у нее, как она себя чувствует, — зашипела сзади Анна-Ануш.

Легко сказать — спросите. А как я ее спрошу, если с тех пор, как меня призвали в армию, не брал в руки ни одной немецкой книжки, не произнес ни единого немецкого слова, и даже в институте, на заочном отделении, — уже после армии, разумеется, — вынужден был учить английский, потому что немецкий там не предусмотрели? В моей голове вертелись отдельные слова, но они никак не хотели складываться в нужную и правильную фразу. Я чувствовал себя так, словно снова очутился в школе, меня вызвали к доске, и старый-престарый учитель немецкого языка, милейший и добрейший Иван Иваныч Загорулько, смотрит на меня поверх очков и говорит:

— Nun, Erschof, lesen und ubersetzen!

А я урока, как всегда, не выучил, не перевел какой-то дурацкий текст. Ну, не любил я этот немецкий! Просто терпеть его не мог! Весь этот язык в моем сознании умещался всего в три слова: halt! — zuruk! — vouer! и слова эти звучали слитно, как одно, звучали угрозой, от них несло ужасом и смертью. Только потом, уже закончив школу, я приехал в Москву, в семью отца, в чужую для меня семью, а там — мачеха, его молодая жена, учительница немецкого языка, и как-то так повелось, что мы с ней начинали день с «Guten Morgen!», а заканчивали «Guten Nacht!», не произнеся ни единого русского слова, и язык этот постепенно стал утверждаться в моей памяти и сознании.