– Какое это имеет значение! Следующий испытатель учтет мои ошибки, и вероятность успеха увеличится. Таков научный метод.

– Толпе нет дела до научных методов, она их не знает и знать не хочет. Ладно, каков ваш ответ? Вы отложите испытание?

Харман вскочил, его кресло с грохотом опрокинулось.

– Знаете ли вы, о чем просите? Вы хотите, чтобы я отказался от дела всей моей жизни! Не думаете же вы, что я буду смирно сидеть и ждать, когда ваша драгоценная публика соблаговолит стать благосклонной. Да мне жизни не хватит, чтобы этого дождаться!

Вот вам мой ответ: я имею неотъемлемое право стремиться к знаниям, так же как наука имеет неотъемлемое право развиваться без помех. Мир, который пытается мне помешать, ошибается, а я прав. Пусть мне придется плохо, но я не откажусь от своих прав.

Уинстед грустно покачал головой:

– Вы заблуждаетесь, Джон, когда говорите о "неотъемлемых" правах. То, что вы называете правом, на самом деле привилегия, дарованная вам с общего согласия Правильно то, что принимается обществом; то, что им отвергается, ошибочно

– Согласится ли ваш дружок Элдридж с таким определением в приложении к его "праведности"?

– Нет, не согласится, но это к делу не относится. Возьмите, например, африканские племена каннибалов. Их члены были воспитаны в традициях людоедства, обычай был общепринятым, их общество одобряло такую практику Для них каннибализм вполне правомерен, да и почему бы нет? Так что видите, как относительно само понятие добра и зла и сколь уязвимо ваше утверждение о "неотъемлемом" праве на эксперимент

– Знаете ли, Говард, вы ошиблись при выборе карьеры: вам бы быть крючкотвором-адвокатом! - Теперь уже Харман разозлился всерьез. - У вас идет в дело любой замшелый аргумент, какой только вы можете вспомнить. Бога ради, не делайте вид, будто вы действительно видите преступление в том, что я отказываюсь разделять заблуждения толпы. То, за что вы ратуете, абсолютная серость, ортодоксальные взгляды, мещанство - гораздо скорее покончат с наукой, чем правительственный запрет. - Харман обвиняюще ткнул в Уинстеда пальцем: - Вы предаете науку и традицию таких великолепных бунтарей, как Галилей, Дарвин, Эйнштейн. Моя ракета взлетит завтра по расписанию, что бы ни говорили вы и вам подобные. Все, я вас больше не стану слушать. Убирайтесь!

Глава Института, побагровев, повернулся ко мне:

– Будьте свидетелем, молодой человек: я предупреждал этого упрямого глупца, этого... этого безмозглого фанатика! - прошипел он и вышел олицетворение оскорбленной добродетели.

Когда мы остались одни, Харман в упор взглянул на меня:

– Ну а что думаете вы? Вероятно, вы с ним согласны? У меня на это был единственный ответ:

– Вы платите мне за то, чтобы я выполнял ваши распоряжения. Я с вами.

Как раз в этот момент вернулся Шелтон, и Харман засадил нас обоих в который раз обсчитывать параметры орбиты; сам он отправился спать.

Следующий день, 15 июля, выдался великолепным, и мы с Харманом и Шелтоном почти радовались жизни, пересекая Гудзон - туда, где, окруженный полицейским кордоном, сверкал во всем своем великолепии "Прометей".

Вокруг ограждения, опоясывавшего ракету на безопасном расстоянии, кипела огромная толпа. Большинство не скрывало яростной враждебности. На какой-то момент, когда наш полицейский мотоциклетный эскорт расчищал нам дорогу и на нас обрушился град оскорблений и проклятий, я подумал, что, пожалуй, нам следовало прислушаться к словам Уинстеда.

Но Харман не обращал ни на что внимания - только презрительно улыбнулся в, ответ на первый же крик: "Вот он, Джон Харман, порождение Велиала!" С полным спокойствием он руководил нами при подготовке ракеты.