— Майлз, я, кажется, все поняла, когда ты говорил о состоянии Руперта, — сказала она. — Я боялась, что бедная, святая душа поступит так; и я знала, что ты отдашь все, до последнего доллара, чтобы исполнить ее волю. Как это я раньше не догадалась… но так тяжело плохо думать о брате! Я не задаю никаких вопросов, потому что я вижу: ты не станешь отвечать на них, — быть может, ты дал сестре обет; но мы не можем жить с таким позором; в тот день, когда мне исполнится двадцать один год, эта вопиющая несправедливость должна быть исправлена. Я знаю, что состояние Грейс составляло больше двадцати тысяч долларов, и этой суммы было бы достаточно, чтобы выплатить все твои долги и начать новую жизнь.

— Даже если бы то, что ты вообразила, было правдой, неужели ты думаешь, что я стал бы обкрадывать тебя, чтобы вернуть долг Руперта?

— Не говори об обкрадывании. Я не могу жить с унизительной мыслью, что кто-то из нас живет на твои деньги, в то время как тебе предстоит расплачиваться с долгами и сидеть в тюрьме. Ты знаешь, Майлз, только одно не позволяет мне вернуть тебе долг — состояние Грейс — то, что мне еще нет двадцати одного года.

Снова эта неизъяснимая улыбка мелькнула на ее лице, и я уже решился наконец спросить, что она означает, но тут за дверью раздались шаги мистера Хардинджа.

— Мистера Харрисона нет в конторе, — воскликнул пастор, входя в комнату, — но я оставил ему записку и написал, что его старому знакомому капитану Уоллингфорду срочно нужна его помощь. Он уехал в Гринвич, в свое родовое поместье, но вернется до конца дня, и я настоятельно просил его явиться на Уолл-стрит, как только он сможет. Я не стал описывать твои невзгоды, Майлз, но, как только он приедет, он тотчас даст нам знать. Это мой старый школьный товарищ, и он не замедлит оказать мне услугу. А теперь, мисс Люси, я собираюсь выпустить вас из тюрьмы. Я видел некоего мистера Дрюитта, направлявшегося к Уолл-стрит, и любезно сказал ему, что вы будете дома через десять минут.

Люси поднялась с живостью, которая больно задела меня. Краска залила ее лицо, и мне показалось, что она даже несколько поспешно увела отца. Однако, прежде чем выйти из комнаты, милая девушка, улучив момент, подошла ко мне и тихо сказала:

— Помни, Майлз, ты дал мне слово; через час ты будешь на свободе.

Откинув голову назад,

И на меня в порыве страстном

Был устремлен влюбленный взгляд.

С. Т. Колридж

В последующие два часа никто не нарушал моего одиночества. Окно комнаты, где мне позволили остаться, выходило в soi-disant парк — а вернее сказать, Манхэттен-disant, — и, выглянув в это окно, я вдруг увидел моего помощника и Наба, переменными курсами ходивших у ворот тюрьмы или даже осадивших ее, чтобы меня тайком не увезли в неведомые дали или какое-нибудь иное ужасное несчастье не проникло туда извне. Впрочем, зачем эти двое честных и верных людей несли свою вахту, я не знал; мне оставалось только строить догадки. Наконец Наб исчез и не появлялся целый час. Когда он вернулся, на плече его висел моток каната, затем оба отошли на безопасное расстояние от тюрьмы и стали отмерять фатомы, обрубать, вязать узлы и сплеснивать. Меня забавляло их усердие, которое не умерилось, пока я сам не прервал их занятия. О том, что они затевали, читатель вскоре узнает.

Через два часа после того, как Люси и ее отец покинули меня, вошел надзиратель и объявил о приходе другого посетителя. Я ожидал увидеть моего адвоката или мистера Харрисона; но каково же было мое удивление, когда в комнату вошел Эндрю Дрюитт. За ним следовал тюремщик, который держал в руке бумагу и, к моему изумлению, произнес:

— Капитан Уоллингфорд, я получил указания выпустить вас — за вас внесен залог.

Тюремщик удалился.