Мы повернулись одновременно. Василиса стояла метрах в двадцати сзади, замерев на шагу. Одна нога была впереди, на нее она опиралась. И глаза умоляюще смотрели на Леху.

— Что?.. — крикнул он и осекся.

Я глядел на нее с ужасом и понимал, что ничего мы с Лехой сделать не сможем, чтобы спасти ее. У нас в отряде такое умели проделывать только двое, командир и Монах.

Леха бросился к ней.

— Нет!.. — выкрикнула она отчаянно, останавливая его. — Не смей.

Она прощалась с ним. На щеку выкатилась слеза.

— Прости меня.

Это были ее последние слова. Василиса быстро убрала ногу. Прогремел взрыв.

Леха упал на колени и закричал. Без слов, как раненый зверь.

Эти мины у нас назывались «подкидной дурак». Сейчас их использовали редко, в основном ставили растяжки с гранатами. Василиса, скорее всего, наступила на мину старой закладки. Может быть, ее поставили здесь лет десять назад. Вот и нашла наконец хищница свою жертву.

Леха лежал на земле и, кажется, не был сейчас способен ни на что. Я достал трубку, связался с командиром. Рассказал в двух словах. Как мог, описал, где мы находимся.

Они пришли через два часа. Все это время я просидел возле дерева, а Леха лежал на спине и невидящими глазами смотрел в небо.

Сейчас туда поднималась душа Василисы и Лехины молчаливые стоны.

Но, может, был тот яркий миг. Их песней лебединой.

— Скажи, она умерла? — хрипло спросил Леха.

— Она жива, — ответил я. — Кто поверил, что Землю сожгли? Нет, она затаилась на время. Помнишь?

— Помню.

До прихода отряда я читал ему песни Высоцкого, какие запомнил.

После гибели Жар-птицы мы снова вернулись на базу. В отряде поселилась тоска, В первый раз я видел командира пьяным. В кают-компании Ярослав, обхватив голову руками, бормотал:

— Это неправильно… не так… что-то мы делаем не так… так не должно быть…

Командир отбросил бутылку, пнул ногой стул, процедил:

— Наконец-то хоть до кого-то дошло. — И проорал громко: — Хоть кто-то об этом заговорил.

После этого он ушел в свой дом и больше не появлялся.

Февраль целый день сидел с карандашом и папкой бумаги, рисовал, раздраженно комкал листы и выбрасывал. Паша в печали пытался ловить рыбу в пруду, где явно не водилось ничего крупнее лягушек. Монаха не спасал даже меч. Чернее тучи он ходил по базе, и в глазах была беспомощность. «Как же мы дальше будем… драться… если ее не смогли… не уберегли…»

Беспомощность — страшная вещь. Особенно мужская.

В этой ситуации не мог не возникнуть сам собой вопрос о возвращении. На следующий Же день первым его поднял Ярослав, и, кажется, все равнодушно с ним согласились, начали собираться. Даже Февраль. Тогда я пошел к Командиру, растормошил его и сказал, что это предательство. Кажется, в голосе у меня были слезы. Я кричал, что не хочу трусливо бежать, что малодушных Бог наказывает, а Серега и Василиса, и Варяг погибли не для того, чтобы мы удирали, и прочее в том же духе. Он смотрел на меня полупустыми глазами, медленно наполнявшимися смыслом и пониманием.

— Но мы же не удираем, — бормотал он, пытаясь поймать меня за руку. — От войны не убежишь… там она тоже идет… Это не предательство… Ты что, Костя… Успокойся…

— Все опустили руки… это предательство!.. — надрывался я. — И Монах… бросил свой меч… это же крест… вы дезертиры…

Даже в тот момент я смутно осознавал, что предательство здесь ни при чем, его нет. Просто мне казалось, все рушится, отряд распадается и я больше никогда их не увижу. За общим унылым безразличием мне мерещились бесплодность и безнадежность.