Быстрым движением руки, словно испытывая от этого облегчение, Фамулимус сорвал маску. То, что скрывалось под ней, нельзя было назвать лицом: это были глаза на полуразложившейся оболочке. Новый взмах руки, и эта личина тоже отлетела прочь. Под нею оказался холодный и отстраненный лик красавицы, подобные которому я видел у движущихся статуй в садах Обители Абсолюта, но все же это было лишь относительное сходство лица живой женщины и слепка с него.

– Разве ты не знаешь, Северьян, – произнесла она, – что тот, кто носит одну маску, может носить и другую? Я носила две маски, но третьей на мне нет. Никакой обман более не разделяет нас, клянусь тебе. Коснись моего лица, сеньор.

Меня охватил страх, но она взяла мою руку и поднесла к своей щеке. Щека была прохладной, но живой – полная противоположность сухой и горячей коже доктора.

– Все чудовищные маски, что ты видел на нас, суть маски твоих же сограждан на Урсе. Насекомое, минога, а сегодня умирающий прокаженный. Все это твои братья, сколько бы отвращения ты к ним ни испытывал.

Мы почти достигли верхнего уровня башни; то и дело приходилось перешагивать через обугленные бревна – память о разрушениях, причиненных пожаром, прогнавшим когда‑то Балдандерса и его врача. Когда я убрал руку, Фамулимус снова надела маску.

– Зачем вы это делаете? – спросил я.

– Чтобы вы, люди, ненавидели нас и боялись. Если бы не маски, то долго ли, Северьян, простые люди терпели бы иных правителей, чем мы? Мы никогда не лишим вас ваших владык; и не тем ли Автарх удерживает Трон Феникса, что не дает вам нас видеть?

Сходное чувство я иногда испытывал в горах при пробуждении, когда, поднявшись, с удивлением озирался вокруг и видел зеленую луну, приколотую к небу сосновой иголкой, и лица гор, грозно и торжественно смотрящие из‑под сломанных венцов, когда ожидал увидеть милые сердцу стены кабинета мастера Палаэмона, или трапезную, или тюремный коридор, где я сиживал за столом дежурного у двери Теклы.

– Тогда почему же вы открылись мне? – только и выговорил я.

И она ответила:

– Пусть ты видишь нас, но мы больше тебя не увидим. Боюсь, что, начавшись здесь, наша дружба здесь и закончится. Прими это как прощальный знак дружеского расположения.

Впереди нас доктор распахнул дверь, и шум дождя превратился в ураганный рев; я ощутил, как холодный, мертвый воздух башни отступает под напором ледяного, но живого ветра снаружи. Чтобы пройти в дверь, Балдандерсу пришлось наклониться и повернуться боком, и мне вдруг стало ясно, что скоро он вообще не сможет проходить в двери, как бы доктор Талос ни старался, – проемы придется расширять, да и лестницы, вероятно, тоже, ибо если великан упадет, он наверняка погибнет. Я понял, отчего так огромны комнаты и высоки потолки в этой башне, что до сих пор ставило меня в тупик. И я задумался, что собою представляют каменные подземелья, где он держит истощенных узников.

35. СИГНАЛ

Корабль, который, как казалось снизу, покоился на крыше башни, на самом деле вовсе не лежал на ней. Он висел в получейне над нашими головами – слишком высоко, чтобы служить укрытием от проливного дождя, и мягкий изгиб его корпуса сверкал черным перламутром. Глядя на него снизу вверх, я невольно задумался, каковы же должны быть паруса у такого судна – паруса, раздуваемые межмировыми ветрами. Потом, стоило мне вспомнить об экипаже и удивиться, как это до сих пор никто не заинтересовался нами, один из тритонов – странных, невиданных существ, что спускались иногда на дно под корпус корабля, – действительно сошел вниз, осиянный оранжевым светом, с головою почти как у белки; он сошел, цепляясь за корпус корабля, хоть корабль был мокрый, как речной камень, и гладкий, как лезвие «Терминус Эст».