Так было. Он хорошо это помнил, лежа теперь на вонючей койке в темной подвальной палате, где перегорело вчера еще несколько лампочек. Заменить их пока было нечем, а единственная оставшаяся прямо над его головой светила тускло, да еще и заляпана была какой-то гадостью. Кровью, что ли? Или это все-таки закатное солнце проглядывает сквозь потемневшие к вечеру облака? А шпангоуты так отвратительно врезаются в спину через совсем уже истершийся тюфяк. Ведь качает, даже очень качает, койку в госпитале не может так качать… Или может? Во время бомбежки. Это что же, еще один авианалет? Ф-фу, Моздок же ни разу не бомбили, ты не в Грозном, Ваня. Или еще в Грозном?.. Ваня. Ваня! Иван! Так вот как его зовут!

Он протянул руку, нашарил сначала бурдюк с прокисшим козьим молоком, глотнул этой жижи с истинным наслаждением, потом взял в руки гитару, то бишь переделанную роту — маленькую кельтскую арфу, — и заиграл. Это помогало вспоминать. А он все эти дни мучительно пытался слепить рассыпающиеся куски прошлого во что-то цельное, убедительное и понятное. Не хватало одного, совсем крошечного звенышка. Да, именно одного, и кажется, он уже подбирался к разгадке…

Вот оно! Нечто сверкнуло вдруг, словно ответ на все вопросы сразу. Зеленые глаза. Ясные, глубокие, изумрудно чистые. Глаза старика? Нет — глаза незнакомого молодого хирурга в темном, цвета морской волны халате, заляпанном кровью. Глаза смотрят пристально, ласково и жутко. Страшную доброту, чудовищное милосердие излучают они. Бред.

Иван там, в Моздоке, теряет сознание. На секунду, на миг. Потом с нечеловеческим усилием вновь поднимает веки. Тут же, действительно тут же, потому что спать нельзя, потому что сон в его положении — это смерть, и… обнаруживает себя на скалистом берегу возле разбитой шлюпки в странной одежде и абсолютно здоровым. И все это тем более загадочно, что он не помнит, как здесь оказался, но вместе с тем происшедшее воспринимается совершенно нормально, ведь он вообще многого не помнит, значит, так и должно быть. Его же украли норвежские купцы, то есть норвежские пираты, опоили чем-то, и был шторм, и была шлюпка на тихой воде, и был остров, и безумная жажда, и зеленые глаза… В общем, это нормально, что он многое забыл, он потом вспомнит. А госпиталь? Госпиталь тоже был, но очень, очень давно. Слово-то какое — «госпиталь»! Хочется сплюнуть, как песок, попавший на язык, оно чуждое, ему нет синонима на том языке, на котором сейчас думает Иван, то есть Тристан, да, теперь его зовут Тристаном, и думает он… да, да, на каком-то кельтском языке. Ё-моё!

Вот именно таким парадоксальным образом удалось ему склеить свои разрозненные воспоминания. Он по-прежнему плыл в никуда, смертельно раненный, но море и лодка стали единственной реальностью, бред прекратился, и теперь Иван обстоятельно и с удовольствием извлекал из памяти подробности своего появления в этом мире.

Он тогда быстро нашел тропинку меж скал и взобрался на покрытое жухлой травою и редкими кустиками плато. Нигде, насколько хватал глаз, не видно было следов человеческого жилья, а впереди, меньше чем в километре, зеленел лес. Иван (или Тристан?) направился к нему, с наслаждением вдыхая полной грудью дурманяще чистый воздух, напоенный медвяным запахом вереска и пронзительной свежестью озона с терпкой примесью морской соли. Он чувствовал, как рождается заново. И понимал (по-русски, по-чеченски, по-кельтски, по-английски — по-любому!), что это не литературный образ, не фигура речи, а факт, непреложный факт его биографии — второе рождение. Как, почему, откуда, каким образом — не важно.