Ты понимаешь, что сделал ей больно, ну–ка, скажи, понимаешь?

Мама сильно щиплет брата за локоть. Карма Пунтсок кричит, извивается, пытаясь вырваться. Тогда мама прекращает его щипать, но все равно не отпускает. Я прекрасно вижу, что она хочет ему объяснить, — ведь и со мной недавно приключилась точно такая же история.

Вытри–ка слезы и послушай меня. Запомни: нельзя больше наступать на улиток! Это живое существо, такое же, как и ты. Тебе больно, когда я тебя щипаю? А теперь представь, что чувствует улитка, когда ты наступаешь на нее ногой! Обещай, что больше так не будешь делать…

Карма Пунтсок вытирает слезы, смотрит сначала на красный след на локте, потом немного обиженно — на маму и убегает, не дожидаясь продолжения. Он усвоил урок.

Я смотрю, ты до сих пор практикуешь добрые старые методы убеждения…

Чоинг, девочка моя! А я уж думала, что ты сегодня не приедешь…

Мама поворачивается ко мне, и я с ужасом смотрю на нее. На лбу — свежий, еще не заживший порез, крути под глазами темнеют сильнее, чем обычно, на фоне кровоподтека, занявшего половину лица. То, чего я так боялась, снова случилось. Он опять избил маму. С того самого дня, как я стала монахиней, никто не поднимал на меня руку. Ну, разве что иногда я получала несильные шлепки от монахинь, если уж совсем их доводила, но отец ни разу не ударил меня. Нельзя поднять руку на ту, что посвятила свою жизнь религии, даже если это ваша собственная дочь и на ее теле до сих пор остались следы вашего гнева. Отец не смел. Но мама была совсем беззащитной. Отцу больше не на ком вымешать свою ярость, а меня даже не было рядом, чтобы ей хоть как–то помочь.

Я чувствую, как к горлу подкатывает ком. За время, проведенное в монастыре, я успела отвыкнуть от грязной жестокости мужчин. Но стоило мне спуститься с горы, как я тут же погрузилась в трясину человеческого мира, где отец диктует свои законы. Я бы все отдала, чтобы забрать отсюда маму. Но я не уверена, что она сама этого хочет.

За один взмах ресниц злые слезы успели растопить те крупицы мудрости, которые я старательно скопила за два года жизни в Наги Гомпа. Ярость — самое сокрушительное оружие, с которым я когда- либо сталкивалась. Гнев охватил меня, как неудержимый поток захватывает своим течением камешки, мирно лежавшие на берегу. Как наркоман, отказывающийся от борьбы и с замирающим от страха сердцем погружается в обольстительный дурман, я отбросила в сторону доброту и мягкость Чоинг, чтобы в один миг вернуться к бешенству Помо… Еще вчера я была такой спокойной, такой счастливой… Но ярость похожа на старого друга: она может месяцами не напоминать о своем существовании — и появиться на пороге с таким видом, будто вы расстались лишь вчера. Младшая сестра Брюса Ли никуда не исчезла…

Я ни о чем не спрашиваю маму, я даже не хочу знать, что произошло. Это бесполезно. Я молча направляюсь к центру Боднатха. За плечом у меня по- прежнему болтается дорожная сумка, но я этого не замечаю. Иду по улице, не отвечая на приветствия старых знакомых. Рассекаю толпу, люди сами уходят с моего пути, их удивляют мой быстрый, решительный шаг и сумка на плечах. Монахини редко куда–либо торопятся…

Я замечаю его, когда между нами остается еще несколько десятков метров. Его высокая фигура выделяется из толпы его субботних собутыльников–тибетцев. Они всегда собираются на одном и том же месте, неподалеку от храма. Его волосы, теперь уже совсем седые, стянуты в тонкий конский хвост черной лентой, концы которой свисают ему на плечи. Сегодня он надел свой лучший, бело–коричневый костюм. Отец всегда уделял много внимания своей внешности. Он стоит спиной ко мне; должно быть, рассказывает очередную шутку, потому что его друзья, сидящие вокруг, внимательно слушают и время от времени хохочут. У всех в руках — маленькие алюминиевые стаканчики.