Он сделал паузу.

— Долой Росселлини!

— Долой! — подхватил Teo.

Они замолчали.

— Ты увидишь, друг мой! — задушевным тоном сказал Шарль. — Ты сам увидишь.

Париж торжествовал. Мишель Фуко царил над амфитеатром в «Мобер–Мютюалите», Cартр — в Сорбонне, Жан Луи Барро и Мадлен Рено делили сцену со своей публикой в «Одеоне». Очереди были чудовищными, хорошие места доставались немногим — большинству приходилось довольствоваться стоячими.

Старые дамы с седьмого или восьмого этажа выливали из тазиков воду на головы бойцов СРС, а затем закрывали окна и задергивали шторы с пылом, который совершенно не пристал их возрасту и почтенной наружности. Взволнованные мамаши маячили по краям толпы демонстрантов, пока наконец, высмотрев своего несовершеннолетнего отпрыска, не хватали его за ухо и не волокли домой, глухие к повторяющемуся с незапамятных времен возражению, что их приятелям родители разрешили играть в эти игры. Но даже подростки не были самыми юными из уличных бойцов. После исключения ученика из лицея Кондорсе младшие школьники Парижа решили начать свою собственную стачку. Отложив в сторону ручки и деревянные пеналы, они вышли на улицы Левого берега вместе со своими старшими братьями и сестрами. «Что нас ждет дальше? — негодовал автор передовицы в «Фигаро». — Неужели бунт первоклашек?»

Шарль упомянул имя молодого немца, Даниэля Кон–Бендита.

Его прозвище было Рыжий Дани. Он олицетворял дух улицы. Он говорил с улицей, и улица говорила его устами. Он очаровывал улицу так же, как Орфей очаровывал зверей. Куда бы он ни шел, улица шла следом.

Улица всегда робко мялась на порогах домов. Теперь сами дома приглашали улицу к себе в гости. Улица входила. Устраивалась поудобнее. Настанет день, утверждал Шарль, когда все улицы Парижа будут созваны на генеральную ассамблею и Рыжий Дани явится на нее, окруженный кортежем из улиц, которые будут разбегаться от него во все стороны, словно от триумфальной арки в человеческом образе.

Teo готов был провалиться сквозь землю от стыда. Страна перевернулась вверх дном, а он ни о чем и не подозревал. Так вот почему никто не звонил из Трувиля, вот почему поэт и его супруга не возвращались в Париж, вот почему тетушка из «Синего Негра» перестала заботиться об их благополучии, вот почему им было так долго позволено пребывать в полной изоляции и анархии.

Когда в кафе стало душно и тесно от собравшихся людей, друзья решили уйти. На улице барабанил косой дождь, отчего им приходилось идти согнувшись, словно цирковым клоунам в башмаках на тяжелой подошве.

— Нужно срочно заняться вашим образованием, — сказал Шарль, прибавив загадочно: — Идемте со мной к Масперо.

— Кто такой или что такое Масперо? — спросила Изабель, прикуривая на ветру в сложенных чашечкой ладонях.

— Вы что, с Марса свалились, все трое? Идемте со мной, я вам все объясню.

До Масперо было всего несколько шагов. Это оказался книжный магазин на улице Сен–Северин, на входной двери которого было написано «La Joie de Lire».

Внутри его стены были оклеены — так же густо, как в Высшей медицинской школе, — листовками и сделанными по трафарету плакатами с изображениями кулаков, сжимающих ручные гранаты или розы. На почетном месте размещались, однако, три шелкографических портрета: Че Гевара, Мао Цзэдун и Хо Ши Мин.

Лик первого из трех революционеров, выполненный штриховкой, заполнявшей пространство между иссиня–черными кудрями, черным беретом, густыми черными бровями и еще более густой черной бородой, напоминал скорее увеличенное пятно Роршаха, нежели человеческое лицо.