— Мадам Ван А., я вел себя неприлично: позволил себе вспылить, по-дурацки преподнес этот подарочек да еще так бесцеремонно навязывал его вам. Простите меня!

Она обернулась ко мне, и я увидел, что ее прежде сухие глаза полны слез.

— Поверьте, я была бы очень рада не прочесть, а проглотить вашу книгу, но… не могу.

— Почему же?

— Ну, представьте себе — вдруг она мне не понравится…

При одной этой мысли ее передернуло от ужаса. Ее бурное волнение умилило меня. Я ей улыбнулся.

Она ответила мне, также с улыбкой:

— Это было бы ужасно, ведь вы мне так симпатичны.

— А в качестве плохого писателя я был бы вам менее симпатичен?

— Нет, но вы стали бы смешны. А я ценю литературу настолько высоко, что мне невыносимо было бы думать о вас как о посредственности.

Она была искренней до предела, сверх предела, все ее существо было пронизано этой убийственной искренностью.

А меня одолевал смех. Ну чего ради я мучаю нас обоих из-за нескольких страниц! И внезапно я подумал: как же мы с ней трогательны.

— Ладно, давайте помиримся, мадам Ван А. Я забираю свой роман, поговорим о чем-нибудь другом.

— Нет, и это тоже невозможно.

— Что — невозможно?

— Говорить. Я не могу рассказать вам то, что хотела бы.

— А кто вам мешает?

Она беспомощно оглянулась, словно ища поддержки у окружавших ее книг, попыталась ответить, сдержалась, потом все-таки произнесла слабо, почти неслышно:

— Я. — И повторила с огорченным вздохом: — Да, я сама…

Внезапно ее глаза встретились с моими, и она в отчаянном порыве бросила мне:

— Знаете, я ведь была молода, я была обворожительна.

Зачем она это говорила? Какая здесь была связь с предыдущим? Я растерянно пялился на нее.

Но она повторила, упрямо качая головой:

— Да, я была обворожительна. И любима!

— Я в этом уверен.

Она смерила меня разъяренным взглядом:

— Нет, вы мне не верите!

— Верю…

— А впрочем, все равно. Мне совершенно безразлично, что обо мне думают или думали. Больше того, мне это не только безразлично, но я сама стала причиной всех тех заблуждений, которые давали пищу для сплетен. Сама их провоцировала.

— А что же о вас говорили, мадам Ван А.?

— О… ничего определенного…

Наступила пауза.

— Ничего. Абсолютно ничего.

И она пожала плечами.

— Герда вам ничего не рассказывала?

— О чем?

— Об этом «ничего». Ведь родственники считают, что моя жизнь прошла впустую. Ну, признайтесь…

— Э-э-э…

— Вот видите, она и вам уже наболтала, что моя жизнь пуста. А ведь она была удивительно насыщенной, моя жизнь. И это «ничто» — чистая выдумка.

Я подошел к ней:

— Вы не хотите мне рассказать?

— Нет. Я обещала.

— Простите, не понял.

— Я обещала хранить тайну.

— Кому? И в чем?

— Ответить — значило бы частично выдать мою тайну…

Эта женщина сбивала меня с толку: под внешностью замшелой старой девы кипели бешеный, закаленный неутолимой яростью темперамент и отточенный ум, мечущий слова, точно кинжалы.

Она повернулась ко мне:

— Так вот, знайте, что я была любима. Мало кто был любим так, как я.