Розарио с радостью сделала для него исключение, выдав ему пропуск и разрешив пользоваться компьютером. Да, она была счастлива позволить хоть одному студенту в этом отвратительном сообществе богатых, испорченных, сытых студентов подобрать пару крошек с барского стола. В то время библиотеку посещало не более десяти соискателей. Дэвид Деннис —  она не запомнила его имени —  ничего ни у кого не отнимал. Он пахал на пляже весь день напролет, а вечером шел в библиотеку и не отрывался от компьютера.

Ей нравилось, что он зачастую оставался один в зале. Тогда она говорила ему: «Вы слишком много работаете, пора домой». Как-то он ответил, что завтра у него выходной, и поэтому он может поработать подольше. Она сказала: «Я вас оставляю. Закроете за собой дверь». В эту теплую летнюю ночь она была счастлива, что работает библиотекарем, она была довольна Дэвидом, Стоуном, Америкой, которая каждому дает шанс, даже если ради этого ей пришлось сплутовать. Но Америка также нуждается в таких, как она, чтобы смягчать строгость законов и обходить во имя законов человечности слишком дотошные предписания.

Я внимательно оглядела ее с ног до головы, чтобы понять, походила ли она на образ зрелой, полной, мягкой женщины из моей книги. Розарио не была мягкой, уж точно не полной, а ее крашеные волосы делали ее лицо еще более строгим. Она была угловатой, раздражительной, сухой. У нее не было ни мягкого выражения лица, ни выгнутых выщипанных бровей, как у той женщины, что делает макияж перед зеркалом. Она, наоборот, была женщиной с Голгофы. У меня перед глазами, в реальности, был персонаж, который вначале заворожил меня, и я решила, что это доказательство того, как воображаемое воплощается в жизнь, а затем потряс тем, что, оказывается, не нужно было ничего выдумывать и все попытки сделать воображаемое реальным бесполезны: реальность была передо мной, более сильная, чем все то, что я могла себе навоображать. Реальность сводила мои усилия к нулю.

Я спросила ее, возможно, неожиданно, но таков был ход моих мыслей, не думала ли она выйти замуж за Дэвида.

— Если бы это могло его спасти, я бы вышла.

И пока она произносила это, я наблюдала, насколько разрушительной была привлекательность Дэвида Денниса. Розарио любила его любовью женщины, которая наконец нашла того, кого искала. Она полюбила его с первого дня суда, когда Дэвид, оглядев публику и увидав ее среди преподавателей и студентов, улыбнулся ей. Среди этих людей она была наиболее ценным для него человеком. И она его спасет. Она ответила ему взглядом и тоже улыбнулась. Их обоих переполняли чувства признательности и внезапной любви. Это было даже больше, чем если бы она обняла его. Он был на двадцать пять или тридцать лет моложе ее. Ну и что? Он был заключенным, приговоренным. Он нуждался в любви.

Потребность в любви! Тогда, на кухне, судья Эдвард предостерег меня насчет демонстраций, которые устраивали женщины напротив тюрем. Он никогда не видал среди них молодых красивых девушек, а лишь непривлекательных, несчастных, неопределенного возраста созданий, наподобие той женщины в черном. Они приходили туда, чтобы дать волю слезам, показать, как они несчастны, как их снедает тоска. Их печаль присоединялась к чужой печали —  настоящая оргия боли.

До сих пор помню его слова: «Задумывались ли вы о психологии посетительниц тюрем, о том, что означает для подавляющего большинства из них ситуация, когда они господствуют в полной безопасности над окончательно кастрированным человеком? Какова природа этого реванша? Почему они демонстрируют свою женственность перед этими неудовлетворенными мужчинами?»

Тогда ему с невероятным пылом ответил Филипп: «Осужденные терпят их и ненавидят.