|
Г. Полн. собр. соч., г. VII. М., 1955, с. 548). Но упоминание о Хвостове проходит через все рукописи поэмы, начиная со второй тетради основного черновика (ПД 839, л. 50; Акад., V, 472-473), где он сначала назван «Графом». В. Я. Брюсов, отмечая сжатость и широту замысла поэмы, писал: «Пушкин нашел возможным даже позволить себе, как роскошь, несколько шуток, например упоминание о графе Хвостове» (Брюсов Валерий. Мой Пушкин. Статьи, исследования, наблюдения. М. — Л., 1929, с. 89). Неясно, какие «несколько шуток» имел в виду исследователь. Мы знаем, что, переписывая поэму, Пушкин в окончательном тексте вычеркнул комический эпизод с сенатором графом Толстым, а выражение «И страх и смех!», бывшее в первой (Болдинской) беловой рукописи, заменил словами «Осада! приступ!», переделав два стиха (190, 191). Дело обстоит сложнее и серьезнее. Граф Хвостов в представлении Пушкина и его друзей был не просто комической фигурой, плохим, бездарным и заживо забытым стихоплетом, — он был противоположностью, отрицанием поэзии, воплощением антипоэтической пошлости, и это представление особенно усиливалось в трагические моменты жизни. Так, после смерти Д. В. Веневитинова А. А. Дельвиг писал Пушкину (21 марта 1827 г.): «В день его смерти я встретился с Хвостовым и чуть было не разругал его, зачем он живет. В самом деле, как смерть неразборчива или жадна к хорошему» (Акад., XIII, 325). Позднее, во время холерной эпидемии летом 1831 г., распространился слух о смерти Хвостова (Акад., XIV, 198), оказавшийся ложным; об этом Пушкин сообщил Плетневу в письме от 3 августа 1831 г. из Царского Села: «С душевным прискорбием узнал я, что Хвостов жив. Посреди стольких гробов, стольких ранних или бесценных жертв Хвостов торчит каким-то кукишем похабным. Перечитывал я на днях письма Дельвига; в одном из них пишет он мне о смерти Веневитинова. Бедный наш Дельвиг! Хвостов и его пережил. Вспомни мое пророческое слово: Хвостов и меня переживет. Но в таком случае, именем нашей дружбы, заклинаю тебя его зарезать — хоть эпиграммой» (Акад., XIV, 206). Ту же роль — резкого и оскорбительного противоречия окружающей трагедии — играет Хвостов в «Медном Всаднике». Это с несомненностью доказывается тем контекстом, в каком помещено в поэме упоминание о его «бессмертных стихах». За трагической кульминацией в судьбе Евгения, вызванной наводнением и выраженной в одном слове — «Захохотал», идет новая тема — вид города на другой день после «несчастья», когда все уже вошло «в порядок прежний». «Порядок» заключается в том, что по освобожденным, прибранным улицам «с своим бесчувствием холодным» ходит народ; чиновники спешат на службу; торгаши подсчитывают убытки, чтобы их «на ближнем выместить»; с дворов свозят лодки — те самые «элботы», о которых писал Хвостов. Все это описание находится в явном противоречии с тем, что писали в тогдашних журналах о всеобщем порыве милосердия, о помощи друг другу жителей, о благодеяниях правительства и частных лиц. Все трагическое, чем являлась и переправа Евгения «чрез волны страшные», и картина разрушений, и гибель Параши с ее матерью, уступило место внешнему «порядку», т. е. житейской пошлости, а высшим выражением этой пошлости был всегда в глазах Пушкина граф Хвостов. Таков, по нашему убеждению, глубокий смысл несколько неожиданного появления Хвостова с его стихами в поэме Пушкина.
Стихи 379-380 и сл. Описание мрачного осеннего вечера, в который проснулся спавший «у Невской пристани» безумный Евгений, приводит к вопросу о том, когда происходит столкновение Евгения с «кумиром на бронзовом коне». Можно думать, что приближалась, но еще не наступила, первая годовщина наводнения 7 ноября, т. е. события происходят в сентябре-октябре 1825 г., за два-три месяца до 14 декабря. |
