|
Король Эйлас, отягощенный сотнями докучливых обязанностей, выглядел более спокойным и задумчивым. Его положение требовало, чтобы он постоянно скрывал естественные побуждения и их страстную настойчивость под маской безразличной вежливости, и Эйлас уже привык носить эту маску практически в любых обстоятельствах. Сходным образом, Эйлас обычно предпочитал проявлять мягкость, граничившую с застенчивостью, чтобы не тревожить и не подавлять подданных доходившим до экстравагантной дерзости упрямством, позволявшим ему доводить до конца осуществление далеко идущих замыслов. В фехтовании ему почти не было равных; когда он этого хотел, проницательностью и остроумием он блистал не хуже, чем танцующим острием меча — но эти сполохи прорывались внезапно, подобно снопам солнечного света в разрывах между тучами. В такие минуты лицо Эйласа оживлялось, и он казался таким же молодым и жизнерадостным, как Друн.
Многие из тех, кто впервые видел Эйласа и Друна вместе, принимали их за братьев. Когда приезжим объясняли, в чем состояла их ошибка, они удивлялись тому, насколько рано у Эйласа появился наследник. Объяснением этому странному наблюдению служил тот факт, что в младенческом возрасте Друна похитили феи, и он провел детство в Щекотной обители. Сколько лет он прожил в компании эльфов и фей — восемь, девять, десять? Никто не мог сказать наверняка. За все это время в мире людей прошел всего лишь один год. По нескольким убедительным причинам, однако, эти обстоятельства воспитания Друна хранились в тайне — несмотря на всевозможные предположения и слухи. Итак, король и принц стояли у парапета, ожидая приближения тех, с кем они приехали встретиться. Эйлас не мог не вспомнить о давно минувших днях: «Здесь я всегда не в своей тарелке; в Поэлитетце даже воздух напряжен отчаянием». Друн взглянул по сторонам — в ярком солнечном свете терраса крепости выглядела достаточно безобидно: «Это древние укрепления. Надо полагать, они пропитались потом и кровью, а это вызывает подавленность». «Значит, тебя тоже беспокоит здешний воздух?» «Не сказал бы, — признался Друн. — Наверное, мне не хватает чувствительности». Улыбнувшись, Эйлас покачал головой: «Все очень просто — тебя никто не приводил сюда рабом. Я ходил по этим каменным плитам с цепью на шее. До сих пор помню ее вес; помню, как она глухо позвякивала. Я мог бы даже найти в точности то место, где я когда-то стоял и смотрел на Равнину Теней. О, я был в полном отчаянии, в безнадежном отчаянии!» Друн неловко усмехнулся: «Что было, то прошло — что еще я могу сказать? Сегодня тебе следовало бы радоваться — ты более чем рассчитался со своими обидчиками». Эйлас рассмеялся: «Ты прав! Торжество с примесью ужаса — ложка дегтя в бочке меда!» «Гм! — поднял бровь Друн. — Трудно представить себе такое ощущение». Эйлас повернулся и прислонился к высокому парапету, опираясь на локти: «Я часто думаю о том, чем сиюминутное отличается от того, что уже было, и от того, что еще будет. Никогда не слышал разумного объяснения сущности времени, а сегодня мне от этих мыслей особенно не по себе». Эйлас указал на что-то внизу, на равнине: «Видишь маленький холмик, поросший кустами? Ска заставляли нас копать подземный ход — целый туннель, чтобы по нему можно было вести лошадей — и туннель должен был кончаться у того холмика. По окончании работ бригаду землекопов собирались убить, чтобы сохранить в тайне существование подземного хода. Однажды ночью мы выкопали лаз на поверхность и сбежали — только поэтому я сегодня жив». «А туннель? Его закончили?» «Может быть. Мне никогда не приходило в голову проверить». Друн протянул руку: «На равнине всадники — рыцари, судя по отблескам стали». |
