М. Ну да, в Пентагоне умных и не надо… Так вот, ангел мой, — ты писала, что полюбила одного человека. Одного большого-большого человека, который больше своей должности, больше своих доходов, больше всех в мире. Но тебе кажется, что он ласкает тебя через силу и снисходит до тебя чуть ли не с отвращением, а потому ты все чаще думаешь о самоубийстве и рано или поздно сделаешь то же, что и твой отец… Что сделал твой отец, Дженни?

Ж (словно в трансе). Нет!

М (властно). Что сделал твой отец, Дженни?

Ж. Мой отец… вышиб себе мозги…

М. Правильно, Дженни. Он вышиб — себе — мозги. Оставив твою мать с тобой и братом на руках. И я знал об этом, потому что затребовал полное досье на тебя сразу после того, как ты подарила мне галстук.

Ж (злорадно). О! Теперь я понимаю, почему Израиль чуть не подрался с Ливаном, а русские профукали всю американскую помощь! Потому что президент крупнейшей державы мира вместо того, чтобы заниматься делом, читал досье на спичрайтершу, подарившую ему галстук!

М (совершенно спокоен). Если бы ты научилась что-нибудь понимать, — а в Белом доме у тебя было время чему-нибудь научиться, — ты поняла бы, бедная девочка, что все зависит именно от галстуков, досье на спичрайтеров и прочих приятных мелочей.

Ж. То есть Бараку просто не нравится цвет глаз Арафата?

М. И запах его духов.

Оба хохочут.

Ж (серьезнеет). Да. Забавно. Значит, никогда, ни одной минуты?

М. Никогда, ни одной минуты, Дженни. Я любил сначала Сисси, а потом Барбару. Я и до сих пор люблю Барбару. С ней всегда было о чем поговорить, и она так старалась помочь мне во всем… Она ни о чем не догадывалась, да и не о чем было догадываться. Я ведь все это время продолжал спать с ней, как всегда, — ты знаешь, никаких африканских страстей, но надежная, прочная, доверчивая близость. Вот почему для нее таким шоком была вся эта история… Но ушла она действительно не из-за нее, не думай. Оказывается, ей в самом деле давно нравился Кен. Вот это меня и сломало. Понимаешь, я жалел тебя — и ты написала обо мне грязную, гнусную и высокомерную книгу. Я жалел ее — а она терпела меня из последних сил. Я жалел страну и старался помочь ей, чем мог, — все эти люди казались мне такими беспомощными, все эти почти беспозвоночные, размякшие, как жертва страшного опыта, всю жизнь просидевшая в масле… Ткни — насквозь! И эта размякшая страна с такой железной решимостью вытолкала меня вон, эта страна хохотала над мерзкими публикациями в Daily Shit, эта страна назвала их автора, двадцатипятилетнего Кронштейна, человеком года — за то, что он вывел президента на чистую воду, выведав у его пассии, своей бывшей одноклассницы, всю жалкую правду об их жалких отношениях! Согласись, Дженни, что за такие разочарования я мог бы воспользоваться самой скромной компенсацией. Конечно, я не выстрелю в тебя. Конечно, я не могу выстрелить в человека. И конечно, ты дала мне не потому, что испугалась моего пистолета. Я сделал, что хотел: соблазнил тебя и пнул ногой. Будь здорова, Дженни. Оставляю тебя на попечение мужа — пусть утешит, как сможет. Тебе ведь теперь понадобится утешение.

ГОЛОС ИЗ-ЗА ДВЕРЕЙ. Обязательно утешит.

Ж (все еще голая). Так. Те же и муж.

М1 (входя). Совершенно верно. Те же и муж. Александр Кронштейн собственной персоной. Антракт.

Часть вторая

Декорация прежняя.

Ж., уже в халате, сидит на кушетке и кругообразно массирует свои виски кончиками пальцев.

М. невозмутимо пьет виски.

М1. откровенно веселится над всей этой ситуацией, сидя посреди кухни на табуретке. Он смазлив, невысок, полноват, курчавая голова, блудливая улыбка на гладком лице. В нем чувствуется ум, хитрость, иногда, быть может, и сентиментальность, — но масштаба личности, хоть убей, не чувствуется.