Марк не был готов. Скорее всего, он даже никогда и не собирался. Марк Хардич стоял теперь далеко позади Эммы в темном углу церкви. Серые глаза, высокий, худой, темные волосы уже седеют на висках, хотя его тридцатый день рождения был только в прошлом месяце.

С детских лет все герои Эммы имели лицо Марка Хардича. Каждое утро, проснувшись, она отдергивала занавеску – окно было рядом с ее кроватью – и смотрела через луга туда, где, как она знала, находится дом Марка, и говорила очень нежно: «Привет». Иногда она сидела так минут пять, сообщая ему о разных вещах.

Она не могла припомнить, когда начала эти приветствия, но закончила, когда ей было тринадцать. Кит прошел мимо открытой двери однажды утром и спросил: «С кем ты говоришь?» Однако она не прекратила отодвигать занавеску и всегда всматривалась в даль в поисках серого дома, как если бы это был ее талисман.

Дом Эммы, хотя она жила в Лондоне последние три года, назывался «Милл-Хаус». Мельница все еще стояла на участке, но никто не помнил, чтобы там мололи муку, а Томас Чандлер работал школьным учителем перед уходом на пенсию.

Дом Марка был центром конного завода Хардичей. Марк Хардич, как и его предки, был владельцем красивых, дорогих скаковых лошадей. Деревня Хардичи находилась на земле графства. Никто не знал, что появилось сначала – семейство или деревня.

Времена менялись, конечно, но «Хардич-Хаус» был все еще самым внушительным домом на много миль вокруг, и Марк Хардич все еще был героем Эммы, когда ей было девятнадцать. Тогда и начались золотые месяцы.

Два месяца, точнее. Только два. Одна из лошадей Марка выиграла на бегах в Стратфорде. Это была четырехлетняя каштановая кобыла Пиппа. Эмма с толпой друзей поддерживали наездника на трибунах, так как наездником Пиппы был Марк.

Позже он, проходя мимо, сказал:

– Я надеюсь, что вы поставили на Пиппу.

– Мне жаль, что не поставила больше.

– Все собрались? Пойдемте выпьем, чтобы отпраздновать.

Они были соседями всю жизнь, и предложение Марка насчет празднования было достаточно естественно, но в то время, как он говорил, Эмма чувствовала восхитительную легкость сердца. Она разрумянилась, а глаза ее все еще искрились от триумфа Пиппы.

Набралось целых шесть человек: две девушки, работающие в том же магазине, что и Эмма, Кит и два молодых человека. Они все пошли к бару – выпить за Пиппу и конный завод Хардичей.

Впервые Эмма заметила, что Марк глядит как-то оценивающе. Это было не похоже на обычные ухаживания. Пропасть отделяла его от Джимми Лоренса, студента-медика, что был последним увлечением Эммы. Да и глядел он на нее иначе. «Смотрит как доберман-пинчер на косточку с мясом», – заметил Кит.

У Марка Хардича это выражалось в легком вскидывании бровей и улыбке, которая предназначалась для Эммы, в то время как он говорил с другими. Это было восхищение мужчины женщиной.

Марк был старше, чем Эмма и ее друзья. На пять лет старше Джимми. Их шутки и их болтовня внезапно показались ей инфантильными. Она не обращала на них внимания и говорила главным образом с Марком о лошадях. Она ни за что не сказала бы, из чувства самосохранения, что предпочитает собак и кошек. Скаковые лошади нравились ей, потому что они были частью Марка Хардича.

Она задавала вопросы и слушала. Она делала замечания, и он слушал. И ему, казалось, хотелось, чтобы она осталась.

Бедный Джимми не выдержал. Он вдруг схватил руку Эммы и попробовал втянуть ее назад в компанию. Она отчитала его с терпимой улыбкой. Она была добра, и она была уже в другом измерении, где происходили замечательные вещи, и она была настолько уверена в себе, что ее почти не удивило, когда Марк спросил:

– Вы пообедаете со мной сегодня вечером?

– Хотелось бы, – сказала она, не краснея, без запинки.