Впрочем, чего это про старость вспоминать?.. Случился с Халилем Хильми-эфенди грех по причине душевного потрясения, старость тут ни при чем… Да и как можно человека, которому не исполнилось еще и сорока пяти, называть стариком?

Конечно, голова и борода у него поседели — ну и что из того?.. Ходит он сгорбившись, не подымая глаз от обшарпанных носков своих ботинок, будто не уверен, куда далее ступить. И в этом греха нет… Одежда висит на нем, как на огородном пугале? Тоже не бог весть какое прегрешение… Ведь это заботы да невзгоды преждевременно согнули его… Заботы и жена… Нет! Ничего худого он не хочет сказать о жене, но она уже лет двадцать как больна. Время от времени несчастная женщина находит в себе силы, чтобы родить очередного ребенка, а потом опять страдает и мучается на одре болезни… Нет, не то чтобы она лежала все время в постели, но вот уже двадцать лет как еле-еле ползает. Согнувшись вдвое, привязав к животу горячий кирпич, она хлопочет по дому, готовит обед, стирает пеленки. Только человек, не страшащийся гнева божьего, может дурно отзываться о такой женщине. И на земле и на небесах все должны быть ею довольны. Ангел, а не женщина! Да, ангел, — только с беззубым ртом, с крошечным жалким личиком желто-зеленого цвета! В присутствии такого ангела нельзя громко разговаривать и смеяться; этот ангел плачет по любому поводу или, еще того хуже, кричит истошным голосом… Из всей их совместной жизни можно вспомнить с радостью только те далекие дни первого супружеского лета, когда в самую жару они выходили на террасу, и жена ложилась на раскаленную цинковую крышу и застывала, точно ящерица на солнцепеке… О, господи, что за вид у этого ангела теперь!.. На самой макушке торчит, словно свалявшаяся пакля, пучок жидких волос, расчесать которые невозможно; на ногах зимой и летом грубые деревенские носки, всегда спущенные и перекрученные, поверх халата надет изношенный мужнин плащ. И ко всему еще куча непослушных детей, неухоженных и неопрятных, несмотря на все ее старания…

Как же было Халилю Хильми-эфенди не состариться в столь печальных обстоятельствах и не свыкнуться с мыслью, что старость уже наступила?! Если бы не ревностное отношение к службе, к своему долгу, не страх за будущее, не боязнь, что в один прекрасный день его возьмут да прогонят, он, пожалуй, и совсем опустился бы…

Теперь, пока ремонтировали их дом, супруга каймакама с детьми находилась в Испарте, а Халиль Хильми- эфенди жил в здании управы.

Хуршид советовал своему господину располагаться на ночлег прямо в канцелярии, но тот счел это неудобным и распорядился прибрать в соседней комнатушке, служившей кладовой, и там поставить койку.

В первую ночь, оставшись в одиночестве в своем новом обиталище, каймакам почувствовал себя ужасно бесприютным. На душе было сиротливо и неспокойно; несколько раз он просыпался от каких-то звуков, напоминавших ему стоны жены, и, не находя никого рядом, пугался. Спустя несколько дней он стал просыпаться уже по совсем непонятным причинам (наверное, так просыпается мельник, когда вдруг останавливается мельница). Началось со странных пробуждений, а затем пошли и другие странные перемены в его жизни.

По вечерам, в своей каморке, где были свалены фонарики для иллюминаций, флаги и прочий ненужный хлам, хранившийся только потому, что еще не составили акта на списание, он съедал ужин, принесенный ему Хуршидом из ближайшей харчевни, а потом отправлялся в кофейню или же в аптеку Ованеса и засиживался там допоздна.

Для него это было величайшей переменой, началом совершенно новой жизни. К себе в каморку он возвращался поздно, но спать не ложился, а читал сентиментальный роман «Под липами», который ему весьма настойчиво рекомендовал Ованес. Когда же аптекарь, большой знаток и любитель литературы, сказал ему, что роман этот перевел в бытность свою курсантом военного училища сам Махмуд Шевкет-паша , которого как раз недавно убили, каймакам стал читать его с еще большим увлечением.