— Один живешь?

— Жену в прошлом году схоронил. С тех пор и взялся за эту гадость.

— Дети есть?

— Есть. Да где они? С овчарками не разыщешь. Мы детям нужны, пока они на ноги не встали. Дальше мы обуза. Огребал бы я по тыще в месяц, тогда другое дело. Глядишь, пылинки бы сдували. А так что? Налетят в кои-то веки проведать, обругают, утащут, что раньше не успели утащить, и поминай как звали. В одиночестве и страданиях рождается человек, и так же положено ему помирать. Это надо понять и смириться.

— Видно, так, — согласился Сергей Сергеевич. — Да ты не тужи. Я вот с детьми живу и с женой, а все будто один. И словно даже хуже, чем один. Но я ладно, работяга, образования никакого нету, техникум бросил, не доучился, вроде мне и по заслугам горевать, раз я, здоровый бугай, на самый малый бугорок не сумел в жизни подняться. Но вот ты-то! Все у тебя было — и почет, и богатство. Как же ты возле магазина очутился? Почему?

Виктор Васильевич дрожащей рукой налил себе почти полный стакан, запрокинул голову, выцедил.

— Я понимаю, о чем ты спрашиваешь, — медленно произнес он, глядя куда-то мимо собеседника, на сумеречные деревья. — У тебя, видно, душа ранена и ты жаждешь докопаться до причин, чтобы найти исцеление. Это — увы! — невозможно. Говоришь, на самый малый бугорок не взобрался? В этом, думаешь, суть? Ерунда. Все эти бугорки — чушь собачья. Не властны мы в своей судьбе, сказал один замечательный поэт. Было время, я тоже в себе копался, старался понять, почему так душа неустроена. Мучился и всех, кто вокруг меня, мучил. Пустое и неблагодарное занятие. Самые умные люди во все века на этом вопросе себе голову ломали. Теперь живу спокойно и хорошо, как животное.

— Что же, и выхода никакого нет? — В этот момент Сергей Сергеевич не ощущал ни страха, ни горя. — Животным-то быть вроде совестно.

— У меня нет, а у тебя есть. Ты еще молодой, сильный, красивый. Наверное, тебя кто-нибудь крепко любит. К тому человеку и иди. Если бы меня кто любил, разве бы я стоял возле магазина. Никогда, поверь!

Зримо, как на экране, всплыло перед затуманенным взором Сергея заплаканное лицо Нины и тут же смазалось, растаяло.

— Она меня любит, — сказал он. — Да что толку.

— Не ценим, что имеем. И я свою жену не ценил, истязал. Может, это я и в гроб ее вогнал раньше времени.

— Бил, что ли?

Бывший начальник светло улыбнулся.

— Простая ты душа, Сережа. Разве в гроб битьем вгоняют? Голову не горой сносят, соломинкой.

— Чудно ты говоришь, Виктор Василич, а слушать интересно. Хотя не все понимаю… Думаю, чего мне не хватало? Зарабатывал я много, в уважении ходил, да и сейчас могу сколько хошь заработать, а не хочу больше ничего. Другие при моем достатке, да при такой жене, как у меня, и при таких-то детях живут припеваючи. Посмотришь, катится колобок, а от него, как от лампочки, жирный свет струится. И я так жил и был доволен. А вдруг, поверишь, Виктор Василич, враз навалилась эта беда. Ничего не желаю, свет не мил, точно очумел. Гляжу утром с постели, как жена на работу собирается, охорашивается, сидит перед зеркалом, пудрится, красится, и чего вижу? Она же старуха уже! Кожа мятая, под глазами темно, морщины, второй подбородок растет. Она, может, и не замечает, но я-то вижу! Она старуха! Что ж, значит, оттопали жизнь и назад нет возврата? А зачем оттопали? Для какой цели? Ведь и впрямь, выходит, как звери прожили, — от одной кормежки до другой.

— Пей! — сказал Виктор Васильевич, шатнувшись в сторону от его вопроса.

— Не хочу. И пить больше не хочу. Не помогает. Эх!.