— Отказался вчера от инъекции, — заявила сестра авторитетно.

— А чего они! — сказал Дмитрий Савельевич, просительно заглядывая в лицо Климу.

— Упрямый какой старик, — игриво смеясь, добавил Пенин. — Не хочет выздоравливать. Привык здесь.

Клим промолчал. А хотелось, чтобы он чего-нибудь сказал, как-то косвенно проявил свою сущность.

Петр лежал, укрывшись одеялом до подбородка. Торчал лишь крупный круглый нос, как медаль.

— Идут камни-то? — спросил Пенин, сосредоточенно глядя на заведующего.

— Идут! — ответил Петр. — От вас не утаю.

— Ну-ка, покажи где сейчас больно?

Петр ткнул в живот через одеяло.

— Ничего, — сказал Клим. Это были его первые слова! И Петр вдруг радостно заулыбался и заурчал.

— Да, ничего, Дмитрий Иваныч, терпимо покамест!

Когда они уходили, Евгений Пенин мне почему-то подмигнул. Я не успел подмигнуть, как он исчез.

— Женька, он вроде Фигаро, — сказал Петр, опуская ноги на пол. — Сегодня здесь, а завтра там.

— Где это там? — поинтересовался Кислярский.

— У тещи, — сразу накаляясь, сказал Петр. — Где же еще. У тещи!

Они не дружили, это сразу бросалось в глаза.

Днем у меня брали кровь, два раза из пальца и один раз из вены. Из вены кровь брала практикантка, студентка. Долго гоняла иглу под кожей, покрылась от ужаса розовыми пятнами и бисеринками пота. Я ее жалел и успокаивал. «Мне не больно, не волнуйтесь!» — говорил я. Но девушка все равно несправедливо смотрела на меня с ненавистью и в этот момент вовсе не думала обо мне как о человеке. Неприятный осадок остался. Но как только кровь закапала, практикантка дернулась, стрельнула шальными глазами и улыбнулась мне.

А вскоре возникла Ксения Боборыкина. Я предчувствовал, что так будет, хотя и лег в больницу тайно и просил отца никому из звонящих не давать адрес.

Ксения Боборыкина вызвала меня в сад. Мы с ней присели на скамеечку. Ксения взяла мою руку в свои ладони и начала молча, с глубокой печалью заглядывать мне в глаза. Заметил, что когда еще мы только направлялись к скамейке, и еще раньше, в приемной, ей не терпелось это сделать. Более того, я знал, что она скажет. Она станет говорить о том, что все наши прежние ссоры — ерунда, недоразумения, а наша настоящая ослепительная любовь впереди. И попросит прощения неизвестно за что. Она не поведет себя иначе, даже если за оградой ее ждет новый принц.

В этом ее благородство.

— Вовик, — сказала Ксения грудным голосом. — Ты прости меня, пожалуйста!

— Прощаю! — сказал я привычно.

— Нет, ты послушай, — недовольно продолжала она, поглаживая мою ладонь шершавыми пальцами, — Я не понимала тебя. Если бы я знала, как ты болен… Я вела себя гадко, мучила тебя пустяками. Теперь я вижу, как все глупо. Ведь есть только наша любовь, и ее надо нам беречь. Верно?! Ведь мы умрем, понимаешь!.. Ты любишь меня, Вов?

— Люблю! — сказал я.

— Ты люби меня, пожалуйста. Это поможет тебе там, — она кивнула на серое здание. — А я буду приходить каждый день.

— Не надо! — испугался я всерьез. — Ради бога, Ксенюшик.

Она убрала руки. Надула щеки. Сказала тихо, глядя в сторону:

— Да, я понимаю!

— Да нет же, Ксеня, — смутился я и, проклиная себя, завел обычную волынку.

— Пойми меня правильно! — попросил. — Мой характер в подобной ситуации требует одиночества.