Во времена Пырского Меншиков в значительной мере был предоставлен самому себе. Он мог проводить многие часы наедине со своими думами или в окружении членов семьи. С приездом следователя и нового начальника караула он должен был постоянно находиться в их обществе. Опись пожитков, как и ответы на вопросы следователя, усиливали нервное напряжение, взрывы гнева перемежались с упадком сил князя, не вполне оправившегося от болезни.

Наконец, наглухо были перекрыты все каналы общения. В те три месяца, когда караулом командовал Пырский, от имени Меншикова было составлено 35 писем-распоряжений приказчикам, служителям, доверенным лицам. Пырский, выполнявший обязанности цензора, аккуратно отправлял письма адресатам, но приказчики своевременно получили предписания игнорировать распоряжения Меншикова и поэтому не отвечали на них.

Лейтмотив большинства писем – приказания о присылке с вотчин денег и припасов, стекол для ремонта оконных рам, покупке в Москве разных сортов вина. Но были письма и другого содержания. При чтении краткого изложения писем в журнале Пырского создается впечатление, что в жизни Меншикова ничего не изменилось, и он, как и в прежние времена, снимает нерадивых приказчиков и назначает новых, хлопочет о продаже хлеба в Ладоге, видимо предназначавшегося для доставки в Петербург, велит возвратить какому-то купцу «нитяные кружева», оказавшиеся теперь ненужными. Несколько писем – их отправление свидетельствовало о том, что князь помнил о своем новом положении, – содержали распоряжения об уплате долгов кредиторам: Меншиков не желал, чтобы в его адрес раздавались проклятия.

При Мельгунове этот порядок был изменен – все без исключения письма Меншикова он отправлял в Верховный тайный совет, где все они и осели. Кстати, и количество писем значительно поубавилось: в январе князь передал всего пять писем, а в феврале и марте – ни одного.

Ужесточение режима коснулось и отношений Меншикова с супругой и детьми. Его бесконтрольное общение с членами семьи, которые заходили к нему в спальню, где он мог, как доносил Мельгунов, говорить, «что ему надобно», вызывало у начальника караула опасения. «И нам во оном не без сумнения, и о том как ваше величество повелишь?» – спрашивал Мельгунов в донесении от 15 января 1728 года.

Ответа на запрос не последовало, но можно не сомневаться: коль у Мельгунова возникло «сумнение», то он не преминул воспользоваться своей властью, чтобы устранить повод для опасений. Опыт Пырского показал, что куда безопаснее перегнуть палку, чем быть обвиненным в упущениях. Во всяком случае, Мельгунов не без гордости доносил 1 февраля 1728 года Остерману, что Меншиков на него, Мельгунова, «имеет гнев» за то, что он содержит узника «в великой крепости». Мельгунов рассчитывал, что это его усердие будет должным образом оценено бароном. В цидулке, приложенной к письму к Остерману, Мельгунов просил пожаловать его за труды 110 дворами, присмотренными им в Орловском уезде. Герцог де Лириа, пользуясь рассказами современников, писал в «Донесении о Московии в 1731 году»: «Меншиков перенес немилость с величайшим мужеством и жил в Ранненбурге с большим душевным спокойствием или выказывал таковое хотя бы для вида…»

В Ранненбурге Меншикову довелось жить недолго. 3 февраля 1728 года состав Верховного тайного совета пополнился двумя новыми членами – Василием Лукичом и Алексеем Григорьевичем Долгорукими.