После полудня, когда бойцы «Вотана» остановились на временный постой, фон Доденбург в сопровождении Шульце вышел осмотреть дымящиеся руины, которые остались от этого района Севастополя. Внимание Куно привлекли короткие автоматные очереди, раздававшиеся неподалеку. Эсэсовцы обогнули небольшой пригорок и увидели устрашающее зрелище. Сразу за пригорком бульдозеры вырыли огромную яму. Она была полна ранеными и умирающими русскими солдатами. На краю ямы сидел толстый офицер из дивизии «Мертвая голова», зажав в зубах сигару, и стрелял из автомата в тех русских, которые начинали шевелиться или стонать. Заметив, что к нему приближаются два собрата по оружию, он лениво махнул им рукой:

— Хайль Гитлер! Здесь страшно жарко, не так ли?

Он кивнул в сторону русских, валявшихся в огромной яме:

— Это курсанты. Вернее, это то, что осталось от 76-й бригады курсантов из Новороссийска.

Он выпустил очередную очередь по зашевелившемуся ивану. Тот уронил голову.

— Здесь здорово воняет, да? У многих из них начинается понос перед тем, как они умирают…

— Что здесь вообще происходит? — мрачно поинтересовался Шульце.

Однако офицера из дивизии «Мертвая голова» ничуть не задел грубый тон Шульце. Он явно относился к числу тех субъектов, которые абсолютно довольны как окружающим миром, так и самими собой.

— Я выполняю личный приказ рейхсфюрера СС. Гиммлер приказал уничтожать офицерский корпус русских, начиная с самых молодых офицеров. Надо, чтобы они не могли сопротивляться и через пятьдесят лет после того, как мы их покорим.

И словно для того, чтобы проиллюстрировать свою мысль, он выстрелил в голову еще одному шевельнувшемуся русскому и принялся менять магазин автомата.

И вдруг фон Доденбург узнал его. Это был тот самый толстый гауптштурмфюрер, который командовал расстрелом Симоны Ванненберг и еще двух бельгийцев в Анри-Шапель под Льежем.

Еще один русский курсант шевельнулся в середине ямы.

— Извините, — пробормотал толстяк и выстрелил ему в голову. Курсант распростерся на груде мертвых тел.

— Один выстрел — один труп, — с улыбкой произнес он. — За народ, за родину, за фюрера… — Он неожиданно осекся, увидев, что фон Доденбург вытаскивает пистолет. — Что вы делаете? — только и успел произнести он.

Фон Доденбург не ответил. Вместо ответа он выстрелил капитану в лоб. Гауптштурмфюрер повалился в яму, до краев наполненную мертвыми телами. Фон Доденбург медленно засунул пистолет обратно в кобуру, застегнул ее и пошел прочь, по-прежнему не произнеся ни слова.

* * *

Другие эсэсовцы также по-своему извлекали выгоду от всеобщего падения нравов в Крыму. Живя под Севастополем и готовясь к походу на Ростов, они похвалялись ночью своими бесконечными сексуальными подвигами.

— У десятилетних девочек здесь вполне развитые груди, — говорили они. — От этого получаешь такое удовольствие!

— Я трахнул дочь за банку мясных консервов, трахнул ее мать за пачку чая, а мог бы трахнуть и отца за пару сигарет.

— Местные девчонки готовы отсосать всего за пачку сигарет. И как мастерски они это делают! Сегодня мне отсосала одна девчонка, которой я не дал бы и двенадцати. Боже, как же жадно она эта делала! Точно глотала материнское молоко!

Эти рассказы не давали покоя гауптшарфюреру Метцгеру. Он постоянно мечтал о юных крымских красотках, готовых доставить ему все мыслимые и немыслимые удовольствия. Время от времени он запирался в сортире и осматривал свой член, проверяя, какое воздействие оказали на него все эти рассказы и его собственные сексуальные фантазии. Ему казалось, что его «достоинство» постепенно оживает и становится несколько тверже.