Глеб раздавил в пепельнице окурок, закрыл форточку и отошел от окна, бросив последний взгляд на испещренный желтыми пятнами опавшей листвы, черный, лоснящийся от дождя асфальт. Кроны деревьев, заслонявшие летом почти весь двор, поредели, и сквозь них можно было смотреть, как сквозь изъеденную молью тюлевую занавеску. Глеб видел кучи сметенной дворниками листвы возле песочницы и старой, покосившейся беседки и разноцветные, тоже усеянные беспорядочно разбросанными золотыми пятнышками крыши припаркованных под деревьями автомобилей. Еще он увидел несколько луж и многочисленные радужные пятна на асфальте – следы пролитого бензина и моторного масла. Одна из машин, старомодная черная "Волга", казавшаяся матовой из-за осевших на капоте и крыше мелких капелек воды, только что припарковалась на свободном месте, и оставленные ею на мокром асфальте следы, медленно заплывая влагой, таяли, исчезали прямо на глазах. Глеб укоризненно покачал головой, глядя на длинную антенну, укрепленную на крыше "Волги". "Сдает старик, – подумал он. – Вот уже и правилами конспирации начал пренебрегать – теми самыми правилами, которые когда-то так старательно вдалбливал мне в голову. А с другой стороны, чего я от него хочу? Его октябрь давно позади. На него уже холодком тянет, да не с севера, а снизу, из-под земли... Какая тут к черту конспирация, о душе пора подумать..."

Несмотря на эти грустные мысли, а может быть, именно благодаря им – уж очень они были нерабочие, – Глеб выдвинул ящик письменного стола, проверил, заряжен ли пистолет, и, поставив его на предохранитель, сунул сзади за пояс брюк. После этого он взял со спинки стула просторную, очень красивую вязаную домашнюю кофту без пуговиц и натянул ее на плечи, прикрыв полой торчащую за спиной рукоятку, – ближе к старости Федор Филиппович сделался мнителен и обидчив, хотя и старался это скрывать. Заметит пистолет – расстроится, чего доброго, а то еще припомнит ту быльем поросшую историю, когда Глеб в него стрелял – стрелял, как всегда, метко...

Поймав себя на этих ненужных рассуждениях, Слепой подумал, что сдавать начал не только генерал Потапчук – ему самому, похоже, не помешала бы парочка сеансов у хорошего психоаналитика. Другое дело, что психоаналитик, послушав откровения Глеба Сиверова в течение хотя бы четверти часа, сам бы наверняка тронулся умом.

Глеб выключил музыкальный центр, и в квартире стало тихо. Тишина, как обычно, породила ощущение сосущей пустоты; впрочем, с этим ощущением Слепой давно свыкся и почти перестал его замечать. Он прошел в тесную прихожую, проверил перед зеркалом, не выпирает ли сзади из-под кофты рукоятка пистолета. Она таки выпирала – совсем чуть-чуть, но для опытного, наметанного глаза генерала Потапчука этого было бы достаточно. Глеб поправил пистолет, бесшумно отпер сейфовый замок и легонько толкнул тяжелую стальную дверь. Та открылась легко и беззвучно, повернувшись на хорошо смазанных петлях. Сиверов выглянул наружу и прислушался.

Снизу, гулко отдаваясь в широком лестничном пролете, доносились неторопливые, слегка шаркающие шаги поднимавшегося по лестнице человека. Глеб поморщился: раньше Федор Филиппович никогда не шаркал подошвами. Он и сейчас ходил легко и пружинисто, как молодой, но это было на людях; теперь же, одолевая в полном одиночестве крутую лестницу старого многоквартирного дома в одном из кривых арбатских переулков, генерал, судя по всему, слегка расслабился.