Ужинали просто, без затей — нарезали огурцы, помидоры, хлеб, поджарили на углях в решетке дюжину охотничьих колбасок, открыли бутылку водки, вскипятили в подвешенном к треноге закоптелом чайнике воду, чтобы было чем залить в кружках пакетики с трухой «Ахмад».

В палатке, как с ним уже не раз бывало, в голову Егору явилась посторонняя, никак, казалось бы, не вытекающая из ситуации мысль: «Человек — гений самообольщения. Взять хотя бы старость. Со временем жизненные силы оставляют нас, а нам мнится, что мы похвально одолеваем пороки».

Ночью Роме в полузабытьи, между сном и явью, пришли яркие видения — чередой четких, замирающих картинок его озаряли последние истины, чарующие откровения абсолютного знания. На миг мир, часть за частью, во всем многообразии слагающих его деталей делался совершенно понятным, прозрачным, ясным. Но следом шло затемнение — все вроде бы оставалось прежним, однако внутренний свет вещей меркнул, вновь уходил вглубь. Прозрачная природа частностей опять ускользала от понимания, отсекалась, затягивалась роговеющим покровом, и смысл устройства в целом распадался. Еще мгновение назад столь очевидные, прозрения истаивали, оставляя за собой лишь смутные, но тоже стремящиеся к исчезновению воспоминания о том, что они, прозрения, были, — истаивали, завещая недолгий покой от сознания того, что вообще-то мир в основе своей был некогда устроен просто, надежно и верно.

3

Первым из палатки вылез Егор. Утро встретило его хмурым небом, сеявшим в дольний мир мелкий дождик. Некоторое время Егор изучал придавленную жерновом ступню — та распухла и болела, но ходить было можно. Ничего — пройдет, слава Богу.

По серой ряби озера скользили два лебедя. Минут пять, прежде чем отправиться на берег умываться и чистить зубы, Егор наблюдал за птицами — дел у них на озере явно не было, плавали просто так, для красоты.

Когда Егор запалил костер из предусмотрительно спрятанного под «самурайку» и потому сухого хвороста, вжикнула застежка-молния, и из второй палатки выбрался Тарарам. Небеса оскудели и пустили в дело свое самое мелкое сито — водяную пелену уже нельзя было назвать дождем, мельчайшие капли висели и качались в воздухе, как пыль в комнате, выхваченная ударившим из-за шторы лучом света. Ожидая, когда заворчит вода в чайнике, созерцали лебедей вместе, пока птицы, отыграв номер, не скрылись за поросшим камышом островком.

Понемногу разветрилось, и небесные метлы разогнали пелену. Выглянуло утреннее солнце, уже не робкое, а набравшее силу, жгучее, царственное. Трава, натянутые в траве паутинки и тенты палаток, обсыпанные мелкими каплями, заискрились, и ткань начала на глазах просыхать, покрываясь, совсем как жестяные крыши за Настиным окном, светлыми, с размытыми контурами, пятнами. Тут, словно сговорившись, вылезли на свет девицы. Осмотрелись (Катенька бросила сокрушенный взгляд на запыленную после вчерашней грунтовки «мазду») и, оставляя темные дорожки на высветленной давешней моросью траве, побрели в кустики к руинам.

Попив чаю и слопав по паре бутербродов, решили так: Тарарам с Егором отправятся на разведку — может, найдется место для стоянки совершенно небывалой красоты, — а Катенька и Настя похозяйничают здесь, обследуют окрестности и часам к двум удивят мир каким-нибудь обедом.

Усевшись в «самурай», Рома чуть погрел движок, и через пару минут они с Егором тронулись. «А я ведь, и вправду, больше не вижу того сна», — шепнула Егору на прощанье Настя.

Дорога по полю, схваченному гущинами лозы, за которыми начинался большой, старый, вечно тут стоявший лес, спустилась с холма, потом поднялась на следующий холм и с него опять побежала вниз, к угрюмому даже на фоне разгулявшегося солнечного дня ельнику.