Затем мы проезжаем промышленную зону, состоящую из длинных грязных зданий из кирпича и шлакоблоков посреди гор шлака. Несколько башен и заводских труб выбрасывают в небо огромные языки пламени, от которых бегущие дождевые облака приобретают оранжевый оттенок. Я не вижу ни одного человеческого существа среди этого ландшафта — миля за милей мимо окна нашего вагона скользят под дождем только эти уродливые громадины, а также горы угля, шлака, песка и просто мусора.

— В январе прошлого года, — говорит Дикон, — немецкое правительство отказалось выплачивать репарации, которые были одним из условий мирного договора. Курс марки упал с семидесяти пяти за доллар в тысяча девятьсот двадцать первом году до семи тысяч за доллар в начале двадцать третьего. Немецкое правительство попросило союзников объявить мораторий на выплаты репараций, по крайней мере, пока марка не начнет укрепляться. Ответ от лица союзников дала Франция. Бывший президент и нынешний премьер-министр Пуанкаре отправил французские войска, чтобы оккупировать Рур и другие промышленные районы в самом сердце Германии. Когда войска прибыли — в январе прошлого, двадцать третьего года, — курс марки обвалился до восемнадцати тысяч за доллар, затем достиг ста шестидесяти тысяч за доллар, а к первому августа прошлого года за доллар давали уже миллион марок.

Я пытаюсь осмыслить сказанное Диконом. Экономика всегда навевала на меня скуку, и хотя я читал в газетах, что французские войска вошли в Германию, чтобы оккупировать промышленные районы, но уж точно не обращал внимания, что эта оккупация точно так же угнетала немецкую экономику, как последствия мировой войны.

— К ноябрю прошлого года, — продолжает Дикон, наклоняясь ко мне и понижая голос почти до шепота, — один доллар стоил четыре миллиарда немецких марок. Французские войска в Руре контролировали все промышленное производство, речной транспорт, экспорт стали, и Германия фактически оказалась разделенной надвое. Поэтому в прошлом году немецкие промышленные рабочие, трудившиеся под вооруженной охраной и надзором оккупационных французских войск на всех заводах, которые мы проезжаем, объявили всеобщую забастовку — и благодаря пассивному сопротивлению немецких рабочих, саботажу и даже партизанским действиям на большинстве этих предприятий, а также во всем Руре производство стали и всего остального практически остановилось. Французы арестовывали, депортировали и даже расстреливали предполагаемых зачинщиков, но это ни к чему не привело.

— Господи, — бормочу я.

Дикон кивком указывает на мужчин и женщин на улице.

— В прошлом году эти люди узнали, что даже если у них на банковском счету миллионы марок, этого не хватит, чтобы купить фунт муки или несколько вялых морковок. И забыли о возможности заплатить за несколько унций сахара или фунт мяса.

Он тяжело вздыхает и указывает на мокрый от дождя пригород Мюнхена, в который мы въезжаем.

— Здесь очень много отчаяния и злости, Джейк. Будь осторожен, когда мы пойдем на встречу с Зиглем. Американцы, даже несмотря на то, что они помогли выиграть войну, тут экзотика. Но многие, хотя и не все, открыто ненавидят британцев и французов, и Жан-Клоду не гарантируется личная безопасность на улицах Мюнхена.

— Буду осторожен, — обещаю я, хотя не имею ни малейшего представления ни о характере этой «осторожности», ни о ее размерах в этой странной, печальной и обозленной стране.

Дикон не бронировал нам места в гостинице. У нас билеты в спальный вагон поезда на Цюрих, отправляющегося в десять вечера. Меня это удивляет, потому что на деньги, которые выдала нам на расходы леди Бромли, можно снять роскошные номера в отелях Мюнхена. Я знаю, что, в отличие от Жан-Клода, Дикон не испытывает ненависти к Германии или немцам — мне также известно, что он часто приезжал сюда после войны, — и поэтому из города сегодня вечером нас гонит, не давая провести ночь в достойных условиях, вовсе не тревога и не страх.